— Плохо дело? — испуганно спросила Соня.
— Да. В реанимации, без сознания.
— Ого, — пробормотал Солецкий и неловко тряхнул бубен.
Он зазвенел, Антоша испуганно прижал инструмент к животу, и начались проблемы.
Оказывается, местоположение шампуров знали лишь родители Гоши и отсутствующий Оболенский. Смущенный Гоша заглянул во все углы, сухие дрова стремительно прогорали, и горе-кашевар помчался в дом, звонить родителям.
Вернулся Гоша с искомыми железяками, но с лицом, обескураженным еще больше.
Вручив парням шампуры, он отвел меня в сторону и прошептал:
— Мама сказала, что на мое имя пришла посылка из Санкт-Петербурга. От Алисы Фоминой.
— Да ну?! — у меня чуть шляпка от удивления не свалилась.
— Мама завтра возьмет мой и свой паспорта, получит посылку и привезет сюда. Как думаешь, это не опасно?
Я думала, что опасно все, что исходит от Фоминой. Но если на почту отправится не Гоша, а его мама, возможно, обойдется.
— Не переживай, прорвемся, — я успокоительно погладила Игоря по плечу и пошла в дом повторить сигнал «Канкан».
В течение всего вечера, с настораживающей регулярностью, Оффенбах гремел над дачным поселком. Вначале друзья недоумевали, потом, благодаря усилиям Лины Синициной, девчонок увлекла игра в «Мулен-Руж». Синицина летала, порхала, дразнила. Гольштейн тряслась рядышком. Мы с Викторией отчаянно крутили тощими задами. В общем, весело было. Всем понравилось.
Питерский гость почти не пил, почти не ел, но вел себя естественно и довольно непринужденно.
Игра в «парижские развлечения» его больше умиляла, чем настораживала.
С наступлением сумерек пришла пора вечернего концерта. Над небольшой полянкой включили фонарь, усадили именинника в кресло, и «шумным табором» затянули «К нам приехал, к нам приехал…».
Переиначенные «Очи черные» о карих Гошиных глазках тоже получились ничего себе. А вот после одной из частушек я пожалела, что не гусар и не могу Синицину на дуэль вызвать.
В яркой шали и шуршащей юбке Синицина выскочила на середину поляны, притопнула лихо и завизжала:
— Как у нашего Понта, девок полная толпа. Кто рисует, кто поет, кто еще чего дает!
Стервь. Надо думать, Фомина рисует; Синицина поет; Боткина… так себе, кто-еще-чего…
Но мужской хор грянул: «Выпьем мы за Гошу, Гошу дорогого», и Синицина осталась небитой.
Окутанные темнотой и вездесущим смогом вперемешку с комарами, мы грызли пересушенный поварами шашлык, пили вино, и постепенно компания разбилась по интересам. Полякова ворковала с питерским филером, Вахрушев читал Лине что-то из любовной лирики, совершенно пьяный Солецкий сцепился с почти трезвым Соколовым по еврейскому вопросу.
Толчок дала Софья, она же впоследствии выступила арбитром. Дабы замять паузу в разговоре, Голыптейн сообщила, что рядом с домом ее тети в Израиле произошел теракт. Солецкий выразил ей соболезнования… и «Остапа понесло». Почему-то в сторону Соколова.
— Тема, ты не понимаешь, — пьяно доказывал Антон. — Тысячи лет мамы говорили маленьким Мойшам: «Мойша, ты должен быть самым умным, самым умелым». Теперь мама говорит Мойше: «Бери автомат, ты должен стать злым и сильным». Менталитет, Тема, меняется менталитет нации, не ассимилировавшейся за тысячи лет. Кто еще так мог?! Не раствориться на чужой земле?
— Цыгане, — вставлял Соколов.
— Согласен, — пьяно кивал Солецкий. — Но среди них нет нобелевских лауреатов. — И, громко икнув, погоревал: — Теряем… теряем народ…
— Не переживай, Антоша, — вступила добрая Соня, — нас и вне Израиля много осталось.
— А-а-а, — махнул рукой Солецкий. — Это уже не то. Гоняли вас по всей земле, гоняли… а вы взяли и собственными руками себя приговорили… в сорок восьмом году…. Самоличный геноцид, над собственной нацией… Поймали вас, Сонечка… в иовушку.
Соня обиделась.
— Это наша земля. Вам, русским, не понять.
— Чего не понять?! — опасно раскачиваясь в сторону Соколова, протянул Солецкий. Два пьяных курносых студента обсуждают проблемы антисемитизма. Очень символично. — Пройдет двести… триста лет… и вы станете как все. За кусок земли погибнет нация… как вид. Где нобелевских лауреатов набирать будем?!
— Из русских, — сурово произнес Соколов.
— Согласен, — так кивнул Солецкий, что чуть к свалился со стула. — И китайцев.
— Обойдутся, — буркнул оппонент. Спонтанно родился тост за Жореса Алферова, в поте лица выбивающего деньги на нищую российскую науку. Пожелав академику успехов, выпили за математиков, лишенных удовольствия съездить в Стокгольм за наградой. Потом выпили за фундаментальную науку вообще… и понеслась душа в рай.
Об имениннике забыли напрочь.
Внезапно, оттолкнув Вахрушева, вскочила Лина и убежала в темноту. Компания проводила ее сочувственными взглядами, и только. Даже преданная Соня не побежала утешать всхлипывающую подругу.
— Чего это с Синициной? — Я сидела на коленях у Гоши, и, пожалуй, одна не понимала, в чем дело.
— Из-за Митрофана расстроилась, — шепнул Игорь. — Она недавно звонила Оболенским, сказали, дело плохо, может не выправиться.
— Дела-а-а, — протянул невдалеке от нас Соколов. — Держалась девчонка, держалась. — И в сторону Вахрушева: — Пашка, тебе какое задание дали? Развлекать. А ты?
— А чего я, — обиделся Вахрушев. — Старался, как мог… я ж не Петросян…
И тут мне стало невозможно стыдно. В мозгах логарифмическая линейка, вместо сердца калькулятор. Сто раз слышала, что Лина с детства влюблена в Оболенского. И не верила. Видела лишь то, что хотела. Сумасбродную девицу, кружащую головы всем подряд. А истеричная веселость Лины только поза…
Тогда я встала и, не обращая внимания на попытку Гоши удержать, пошла за Линой.
Она стояла за кустом жасмина и тихо плакала.
— Митрофан поправится, обязательно. — Я обняла приятельницу, и Лина уткнулась в мое плечо.
— Я хотела сегодня… — всхлипнула та, — а он…
— Ты прости меня, Лина, — неожиданно для себя произнесла я, и Синицина подняла ко мне мокрое лицо и усмехнулась:
— Не за что. Сама такая. Ты иди… ко всем. Я сейчас успокоюсь и приду.
Но я не ушла. Я осталась платить долги за несколько лет эгоизма и тупости.
Сырость вокруг стояла невыносимая, как слезы. Туман, перемешиваясь с дымом недалеких пожарищ, пеленал наши фигуры и душил слова. По грядкам он заползал на поляну и радовал лягушек, шлепающих у последних ягодок клубники.
В наказание за слепоту и черствость перемыла всю посуду. Сонечка рвалась помогать, но я проявила твердость.
Солецкого грузили как багаж. Накрыли бубном, и попросили Вахрушева и Артема поглядывать на заднее сиденье, дабы бубен с телом не упали.
Показательно веселую Лину расцеловала и пообещала подарить конспекты.
Пожалуй, напилась.
Разъезжались друзья под многократно повторенный канкан.
Утро начиналось тяжело. Отравленная алкоголем душа болела и рвалась наружу. Впервые официально осталась на ночевку у Понятовских — и такой конфуз.
Гоша суетился рядом.
— Это я виноват, — бормотал он. — Не сжег бы шашлык, все закусывали бы нормально… И чего это ты вдруг напоследок взялась с Линой выпивать?! Хорошо, Гольштейн права взяла, за руль села…
— Тебе не понять, — вяло огрызнулась я и посмотрела на часы. — Всего-то половина восьмого.
— Вставай. Одевайся. Идем на реку. Родители приедут около часу.
Напоминание о приезде мамы-психиатра и папы-архитектора придало силы, я выползла из-под одеяла и в том же темпе поползла на пляж.
Путь до реки казался марафонской дистанцией.
Постепенно холодное утро выправляло мутное сознание, щебет птиц и игра теней поднимали настроение, и к реке я вышла, как омытый росой фальшивый бриллиант. Притворно посверкивая щелками глаз.
Понятовский расстелил на влажном песке матерчатый коврик, макнул меня пару раз с головой в воду и разрешил допить баночку пива.
…Проснулась оттого, что правый бок окоченел, а левый припекало так, что кожа трещала. Гоша держал над моим лицом панаму и отгонял от остального тела жирных слепней.
— Сколько времени? — хрипло поинтересовалась я.
— Одиннадцать, — ответил любимый. — Ты в норме?
— Угу, — прислушавшись к душе и организму, ответила я и пошла в воду.
За свою двадцатилетнюю жизнь напивалась я дважды. Вчера был третий промах. Первый получился от неопытности при расчете сил; второй вышел с горя, но ничего, кроме гадливого ощущения утром, не принес.
Вчера я наказала себя намеренно. Выпила с Линой всю порцию за три года идиотской конфронтации. Синицина надралась из тех же соображений… и еще с тоски.
Так что ей сегодня хуже.
А меня по-прежнему клонило в сон. Не спасали ни купания, ни попытки Гоши закопать меня в песок. Перетащив подстилку под тень корабельных сосен, я улеглась и попросила Понятовского присмотреть за слепнями.
