— Мистер Роденбарр?.. «Эвклиду одному доступно было узреть создание небесной красоты…»
— «Мисс Смит из Третьего Орегонского», — сказал я. — Но вы цитируете вовсе не Мэри Кэролайн Дэвис.
— Конечно нет. Это Эдна Винсент Миллей. И знаете, эти строки пришли мне на ум, когда я увидела вот это…
Она положила книгу на прилавок. Это было обзорное издание, посвященное современному изобразительному искусству и охватывающее период от импрессионистов до полной анархии наших дней. Открыта она была на цветной иллюстрации, изображающей абстрактное полотно с геометрическим рисунком. Черные вертикальные и горизонтальные линии делили белое полотно на квадраты и прямоугольники, несколько из них были окрашены в цвета основного спектра.
— Абсолютная, обнаженная красота чистой геометрии, — сказала она. — Или же чистая красота абсолютной геометрии, можно и так. Прямые углы, цвета основного спектра.
— Мондриан?
— Пит Мондриан. А что вы вообще знаете об этом человеке и его работах, мистер Роденбарр?
— Знаю, что он был выходцем из Голландии.
— Правильно, действительно, был. Родился в 1872 году в Амерсфорте. Начинал, если вы помните, как пейзажист, рисовал вполне натуралистические пейзажи. Затем нашел свой собственный стиль и все время совершенствовал его. Являлся одним из основоположников абстрактной живописи. Году в 1917-м, объединившись с Тео ван Дасбургом, Бартом ван дер Леком и еще несколькими художниками, основал движение под названием «Де Штиль».[24] Мондриан свято верил, что прямой угол — есть суть и основа всего изображаемого, что вертикальные и горизонтальные линии, пересекаясь, делят пространство таким образом, что на основе этого можно сделать очень важные философские выводы.
И она продолжила в том же духе. Прочитала мне целую лекцию стоимостью в четыре доллара, причем с тем же жаром, с каким пару дней тому назад декламировала стихи о несчастной Смит.
— Первая выставка Пита Мондриана состоялась в Америке в 1926 году, — сказала она. — Четырнадцать лет спустя он сюда переедет. А в 1939 году Мондриан переселился в Британию, спасаясь от войны. Потом, когда люфтваффе начало бомбить Лондон, он приехал в Штаты, в Нью-Йорк. Этот город, знаете ли заворожил его. Эта четкая сеть улиц, пересекающихся под прямыми углами, это бесконечное движение. Здесь начался новый период в его творчестве, «буги-вуги». Вы удивлены?
— Сроду не думал, что он был еще и музыкантом.
— А он и не был музыкантом. Просто стиль его живописи изменился, вот в чем суть. Его вдохновляло уличное движение, поезда метро, пролетающие над головой, желтые такси, красные огни, биение пульса Манхэттена, джазовые ритмы. Возможно, вы знакомы с «Буги-вуги на Бродвее», одним из самых знаменитых его полотен. Оно выставлено в Музее современного искусства. Еще есть «Буги-вуги победы» и о… ну, словом, еще несколько.
В нескольких других музеях, подумал я, где им суждено остаться.
— Он умер 1 февраля 1944 года, не дожив шести недель до своего семидесятидвухлетия. Кажется, умер он от пневмонии.
— А вы, я смотрю, много о нем знаете.
Руки ее поднялись поправить шляпку, которая вовсе в том не нуждалась. Глаза смотрели куда-то в пространство, чуть выше и левее моего плеча.
— Когда я была маленькой девочкой, — ровным отрешенным тоном начала она, — мы каждое воскресенье ездили на обед к дедушке с бабушкой. Мои родители жили на Уайт-Плейн, и мы ехали через весь город на Ривер-Сайд, где у бабушки с дедушкой была огромная квартира с огромными окнами, выходящими на Гудзон. Именно в этой квартире жил какое-то время Мондриан, приехав в Нью-Йорк в 1940 году. А в столовой, над буфетом, висела его картина, оставленная в подарок.
— Понимаю.
— У каждого за столом было свое постоянное место, — сказала она и прикрыла глаза. — До сих пор отчетливо вижу эту комнату, длинный стол. На одном конце — дедушка, на том, что ближе к кухне, — бабушка. Дядя с тетей и моя младшая кузина — по одну сторону стола, мама, папа и я — по другую. И стоило мне поднять глаза и над головой кузины я видела Мондриана. Я смотрела на него почти каждое воскресенье на протяжении всего моего детства.
— Понимаю.
— Вы, наверное, удивляетесь, как это я помню такие вещи. Ведь дети так забывчивы. К тому же я никогда не видела самого художника. Он умер до моего рождения. Да и вообще ребенком я была не слишком восприимчива к изобразительному искусству. Но эта картина… она просто говорила со мной на каком-то своем, особом языке. — Легкая улыбка тронула ее губы при этом воспоминании. — Потом, поступив в художественную школу, я всегда стремилась рисовать геометрические абстракции. Другие девочки рисовали лошадей и деревья, я же все время изображала черные линии на белом фоне и раскрашивала квадратики красным, синим и желтым. Учителя просто не знали, что со мной делать, я же стремилась стать вторым Мондрианом.
— Вообще-то, — робко вставил я, — его стиль не выглядит слишком сложным для воспроизведения.
— Но сперва он очень тщательно все обдумывал, мистер Роденбарр.
— Да, конечно, само собой, но…
— И потом, эта простота обманчива. Все пропорции отличались невероятным совершенством.
— Понимаю.
— Сама я не обладаю художественным даром. Даже копиист из меня получился не самый блестящий. Да и амбиций, свойственных истинному художнику, у меня нет. — Слегка склонив головку набок, она испытующе заглянула мне в глаза. — Но та картина… она должна была стать моей, мистер Роденбарр.
— Вот как?
— Да. Дедушка обещал ее мне. Он никогда не был по-настоящему богатым человеком. Они с бабушкой жили вполне прилично, но не считались богачами. Думаю, он и представления не имел о том, сколько может стоить полотно Мондриана. Нет, он знал, что с чисто художественной точки зрения эта картина представляет ценность, но сомневаюсь, чтоб догадывался о коммерческой ее цене. Он никогда не коллекционировал предметы искусства, для него картина была просто подарком, памятью о добром друге, не более того. И он говорил, что после его смерти Мондриан перейдет мне.
— И не перешел?
— Видите ли, случилось так, что бабушка умерла первой. Подцепила какую-то инфекцию, не поддающуюся лечению антибиотиками, проболела месяц, а потом вдруг отказали почки. Родители пытались уговорить дедушку переехать к нам, но он отказался и остался на Ривер-Сайд. Нанял экономку, она вела хозяйство и жила в доме. Он так и не оправился после смерти бабушки и через год последовал за ней.
— А картина…
— Исчезла.
— Может, ее украла экономка?
— Да, было такое предположение. Было и другое. Отец считал, что картину забрал дядя. И, как мне кажется, дядя Билли думал то же самое об отце, и все они подозревали экономку и вели какие-то бесконечные разговоры о расследовании, но дело до него так, кажется, и не дошло. В конце концов семья пришла к выводу, что в доме произошло ограбление, потому что одновременно с картиной пропали и кое-какие другие вещи, в том числе свадебное столовое серебро. И потом, все же было проще и спокойнее списать на некоего анонимного грабителя, нежели продолжать подозревать друг друга.
— Полагаю, выплаты по страховке возместили потерю?
— О нет, только не за картину. Дедушка так и не застраховал ее. Ему просто в голову не пришло. Ведь в конечном счете картина не стоила ему ни цента, и потом, вряд ли он мог предвидеть, что ее украдут.
— Так значит, ее так и не нашли?
— Нет.
— Ясно.
— Время шло. Умер мой отец. Мама вышла замуж за другого и переехала на западное побережье. А Мондриан так и остался моим любимым художником, мистер Роденбарр… И всякий раз, глядя на его работы в Музее современного искусства или Гуггенхайма, я испытываю дрожь восторга. И еще тоску по моей утраченной картине, моему Мондриану, которого дед завещал мне. — Она выпрямила спину, пожала плечами. — Два года назад, — сказала она, — в галерее Вермильон состоялась ретроспективная выставка произведений Мондриана. Я, разумеется, пошла. Бродила от одной картины к другой затаив дыхание, и вдруг, мистер Роденбарр, сердце у меня так и остановилось. Потому что я узнала одну из картин. Это была моя картина.
— О!..
— Я была потрясена. Оглушена, ошарашена, сбита с толку. Это была моя картина, я узнала бы ее где угодно.
— Но ведь вы не видели ее целых десять лет, — мягко заметил я. — И потом, все работы Мондриана отмечены… э-э… неким сходством. Нет, я нисколько не умаляю достоинств этого гения, однако же…
— Это была моя картина!
— Ну, хорошо. Вам, конечно, видней.
— В течение долгих лет каждое воскресенье я сидела перед ней, смотрела на нее, перемешивала на тарелке зеленый горошек с картофельным пюре. Я…
— О, так вы тоже так делали? А знаете, что я еще придумывал? Я выстраивал из пюре маленький замок, сооружал вокруг него нечто вроде рва с соусом, затем брал кусочек моркови и воображал, что это лодка, а из зеленого горошка получались превосходные пушечные ядра. И еще мне страшно хотелось придумать, как бы катапультировать их в грудинку, но тут всегда вмешивалась мама, и игре наступал конец. Но как ваша картина оказалась в галерее Вермильон?
