себе позволить. Любая из выживших жертв может дать показания, и добраться до него можно будет, проверив камеры наблюдения и данные с мобильных телефонов.
На этот раз помолчал Безана.
– Вы просто родились для криминальной журналистики, Кнопочка. Я знаю, теперь талант ничего не значит, но я просто обязан вам это сказать.
– Спасибо, Безана. Вы и дальше собираетесь называть меня Кнопочкой?
– Я влюбился в это прозвище. Знаете, иногда и журналисты влюбляются.
Настало время обеда, и молодой сельский врач Давиде Гарцароли навещал свою недавно родившую пациентку, когда услышал, что его кто-то позвал со двора. Давиде вытер лоб тыльной стороной ладони и выглянул в окно. Внизу стоял запыхавшийся мальчишка, Джованнино Ланци, его мокрая от пота рубашка прилипла к спине. Мальчик засучил рукава и сказал, что убежал, потому что он снова убил. Им нужен врач, который осмотрел бы труп. Давиде быстро спустился по лестнице. Со времени дела Мотта карабинеры постоянно держали его в боевой готовности, ведь если еще что-нибудь случится, им прямо на месте понадобится врач. Давиде не привык проводить экспертизы, а тем более анализировать трупы убиенных, однако врачей в Боттануко было не так уж много, а точнее – только он один. Поэтому он бежал изо всех сил. Гарцароли догнал мальчика, и теперь они бежали рядом. Сильному, хорошо тренированному Давиде было тридцать лет, но даже он начал задыхаться от жары. Что уж говорить о тринадцатилетнем Джованнино. На вопрос, где труп, он протянул руку по направлению к полю и просипел:
– Там, на участке Дзаннино.
Давиде вытаращил глаза:
– В направлении Кампаццо? На участке Антонио Фриньи?
Не останавливаясь, мальчишка кивнул.
– Его жена, – выдавил он, еле дыша.
Давиде застыл на месте как вкопанный.
– Элизабетта?
Джованнино печально кивнул.
Не зная, как преодолеть пронзившую его боль, Давиде закусил губы. В деревне Элизабетту Паньочелли любили все. Не может быть. Эта женщина всегда была готова помочь другим. Однажды Давиде встретил ее на дороге, она тащила голову сыра бедной семье Беллини с кучей худющих детишек. Элизабетта была способна просидеть всю ночь, держа за руку какую-нибудь больную старуху. Другие приходят только тогда, когда надо напоследок посидеть с покойником, чтобы продемонстрировать всем свое присутствие. К тому же она была очень красивой женщиной и выглядела гораздо моложе своих двадцати восьми. Ее чувственное тело словно и не рожало пятерых детей. Господи, бедные дети. И бедный Антонио Фриньи.
Они снова побежали, и Давиде на ходу пытался расчистить пространство в голове, чтобы разместить там мысль, которая никак не желала укладываться. Не получалось втиснуть туда мысль о преступлении, и все тут. Он лечил людей, он каждый день сражался со смертью, а кто-то, наоборот, этой смерти искал. Но как такое возможно? Он обернулся к Джованнино:
– Это был он?
Тут хватило одного местоимения. Лицо мальчика сморщилось.
– И Фриньи думает так же, – ответил Джованнино, задыхаясь. Капли пота катились у него по виску и сбегали до самого плеча. – Вы сами увидите, доктор.
И он чуть прикрыл глаза, чтобы доктор понял: зрелище будет ужасное. Они всё бежали и бежали в дрожащем от жары воздухе, раздвигая стебли кукурузы, словно плыли в море зерна.
– Давайте срежем здесь, – предложил мальчик.
– А иглы нашли? – Давиде надо было знать все.
Джованнино снова кивнул.
– В спине, синьор. Он их воткнул ей в спину. Да простит ему Господь.
Едва завидев Давиде, Антонио побежал ему навстречу.
– Сюда, доктор, сюда! – крикнул он.
Давиде остановился перед телом и закрыл глаза. Ни одна болезнь не приводит к такому. Даже оспа.
Фриньи делал нечеловеческие усилия, чтобы не разрыдаться. Наконец Давиде глубоко вздохнул и вынул из кармана блокнот и карандаш.
«Кровоподтек в области шеи», – записал он. Затем наклонился над телом и измерил кровоподтек карандашом. Это все, чем он располагал. Лиловая борозда кровоподтека, наискось пересекавшая шею, имела длину в полтора карандаша. «Длина – около двадцати шести сантиметров, ширина – сантиметр», прибавил он, приложив к уплотнению на шее фалангу пальца.
Фриньи сделал мальчику знак показать веревку, и тот повел его ко рву. Веревка лежала на спуске. Видимо, убийца рассчитывал на то, что тело потонет в грязном ручье, но вода туда так и не натекла. Вот почему преступнику пришлось вытаскивать жертву из рва, обвязав веревкой, и вот откуда взялась еще одна лиловая борозда, на этот раз проходившая по ребрам. Давиде осмотрел борозду и записал:
«Надрыв и вмятина на коже, вызванные веревкой, крепко затянутой на поврежденном месте. Веревку использовали как лассо, что привело к еще одному повреждению кожи под правой грудью. Жертва, видимо, тщетно пыталась высвободиться, о чем говорят царапины на обеих сторонах шеи».
Опустив голову, Давиде вернулся к мужу жертвы, положил ему руку на плечо и спросил, как тот себя чувствует. Мужчина потряс головой, не желая говорить о себе.
– Скажите, доктор, как она умерла, пожалуйста.
Прежде чем ответить, Давиде набрал в легкие побольше воздуха.
– Ее задушили, – произнес он и вдруг ощутил, как что-то мягкое притронулось к его щиколотке.
Он посмотрел вниз и увидел цыпленка. Только сейчас Давиде заметил перевернутую корзину. Видимо, женщина кому-то несла цыплят. Вместе с цыплячьим писком послышался вздох. Это явно был вздох облегчения. Давиде посмотрел на жертву, потом на цыпленка, на мужа жертвы и все понял. Антонио Фриньи вздохнул с облегчением, потому что убийца не удалил внутренности жены, пока та была жива. Доктор вернулся к своему блокноту. «Единственной причиной смерти на самом деле стало удушение», – записал он.
Теперь началось самое тяжелое: он должен найти слова для описания этой бойни. Для жестоких порезов на правом предплечье, в районе поясницы, на затылке. Для отрезанной правой кисти. А главное – для вспоротого живота, из которого, как из траурного рога изобилия, вывешивались внутренности. Ни один охотничий трофей не имел таких повреждений.
Вежливо и деликатно Давиде попросил Фриньи отойти на минутку, лучше вместе с Джованнино, потому что ему надо побыть наедине с трупом. Он должен осмотреть тело, отбросив все приличия, и добраться до самых интимных мест, куда не добралась даже смерть, зато добирался безумец или убийца. «Как только жертва скончалась, убийца не пощадил ее тела», – записал он в блокноте.
Сегодня был пустой день. Так Илария называла дни, когда с почти белого неба лился мутный, какой-то восковой свет. И эта пустота ощущалась тем более остро, что ей не надо идти в редакцию, как все предыдущие шесть месяцев, и Безана на этот раз не взял ее
