– Я не могу сказать тебе этого сейчас, Шон. Пока не могу.
– Проклятье! Что ты задумала, Кэт?
– Сегодня после обеда я приезжаю в Новый Орлеан. Я хочу, чтобы ты встретил меня у моего дома. Ты по-прежнему отстранен от работы?
– Да.
– Но бляха и пистолет у тебя еще остались?
– Пистолет у меня есть. И у меня есть бляха, которая сгодится на крайний случай. Что у тебя на уме?
– Я хочу поговорить с убийцей до того, как мы что-либо предпримем.
– Поговорить с ним? О чем?
– Не с ним, Шон. С ней.
Я слышу, как у него перехватывает дыхание.
– Кэт, ты не можешь так поступить со мной.
– Это вопрос всего нескольких часов. Я знаю, что тебе сейчас нелегко, но ты все поймешь, когда я приеду.
Я сворачиваю на подъездную дорожку, ведущую к Мальмезону, и прибавляю газ, разгоняя машину по аллее, обсаженной дубами. Ворота из кованого железа стоят распахнутыми настежь. Я въезжаю в них и делаю крутой поворот, направляясь к главному зданию.
– Почему ты позвонила мне? – чужим, незнакомым голосом интересуется Шон. – Почему не Кайзеру?
– Потому что я доверяю тебе.
Я лгу. Я выбрала Шона, потому что до некоторой степени могу управлять им.
– Хорошо. Позвони мне минут за тридцать до того, как приедешь сюда.
– Будь готов.
Когда я влетаю на парковочную площадку, то с удивлением вижу голубой «кадиллак» Пирли, стоящий рядом с «линкольном» деда. Я удивлена и рада этому одновременно.
– Я хочу, чтобы ты оказал мне еще одну услугу, Шон.
– Какую?
– Я знаю и то, кто убил моего отца.
– Да? И кто же?
– Дед. И он же растлевал меня. Он, а не отец. Папа застал деда в тот момент, когда он насиловал меня. И дед убил его, чтобы заставить молчать.
– Твою мать! – В этом восклицании я слышу двадцать лет работы детективом по расследованию убийств. – Мне очень жаль, Кэт.
– Я понимаю. Но дело не в этом. Послушай, если я по какой-то причине не доберусь до Нового Орлеана – другими словами, если меня убьют, – я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.
– Что именно?
– Убей его.
Долгое молчание.
– Твоего деда?
– Да.
– Ты серьезно? Ты имеешь в виду, что я должен устранить его?
– Да. Сотри его с лица земли.
В трубке слышится шипение и треск.
– Ты просишь слишком многого.
– Если я умру, его никогда не осудят. А я думаю, что он до сих пор занимается этим. Понимаешь? Если ты меня любишь, то сделаешь это. Ради меня, Шон. И ради своих детей. А теперь мне пора.
– Подожди! Если с тобой что-то случится, как я узнаю, кто здешний убийца?
Я раздумываю недолго.
– Я напишу ее имя на клочке бумаги и положу его под коврик в машине своей матери. Ее зовут Гвен Ферри. Она водит «Ниссан-Максиму» золотистого цвета. Устраивает тебя такой вариант?
В трубке я слышу его дыхание.
– Полагаю, мне придется согласиться.
Я нажимаю кнопку отбоя на сотовом телефоне матери, открываю отделение для перчаток и роюсь в нем. Единственным подходящим клочком бумаги, достаточно большим, чтобы писать на нем, оказывается использованный чек на покупку бакалейных товаров из универсама «Уол-Март». На его обороте я быстро пишу логическое обоснование посетившего меня в похоронном бюро озарения. Засовывая записку под коврик под ногами, я молю Бога о том, чтобы Шону не пришлось ехать в Натчес искать ее.
На мой стук Пирли не отвечает. Когда я все равно пытаюсь войти, то обнаруживаю, что дверь заперта. Это вселяет в меня страх. Пирли никогда не запирает дверь. По крайней мере, так было всегда, пока я жила здесь. Еще один признак того, что многое изменилось.
А заодно она задернула и занавески. После безуспешных попыток открыть хоть какое-нибудь окно на первом этаже, я решаю обойти дом сзади. Створки одного окна здесь закрыты всего лишь на защелку. Пришлось потрясти раму, а потом поднять створку вверх.
В спальне Пирли темно, ее кровать пуста. Она живет в перестроенном бывшем помещении для слуг, как и мы, поэтому в доме нет коридоров. Я быстро подхожу к двери и иду на кухню.
Как и мать сегодня утром, Пирли сидит за столом в темноте, не зажигая света, невидящим взглядом уставившись в пустоту. В отличие от матери, она курит. Я не видела, чтобы Пирли курила, с тех самых пор, как была маленькой. В пепельнице полно окурков, а рядом с чашкой кофе стоит бутылка дешевого виски.
– Пирли?
– Я подумала, что это Билли Нил пришел за мной, – хрипло выдыхает она.
– Почему он должен прийти за тобой?
– Из-за того, что я знаю.
В ее голосе слышна пугающая нотка фатального смирения и обреченности.
– И что же ты знаешь?
– То же самое, что и ты, я полагаю.
– Что ты имеешь в виду?
В глазах у нее появляется осмысленное выражение.
– Не играй со мной. Скажи, зачем ты пришла сюда.
– Мне предстоит неприятное свидание с дедом. Но сначала я хотела поговорить с тобой.
Она не мигая, пристально смотрит на меня.
– О чем?
– Тебе известно кое-что из того, что должна знать и я. А я хочу, чтобы ты узнала то, что удалось выяснить мне.
– О чем ты говоришь?
– Дедушка убил папу, Пирли.
Оранжевый кончик ее сигареты вспыхивает ярче.
– Это ты так думаешь? Или можешь доказать?
– Я могу доказать это. А теперь я хочу знать, знаешь ли об этом ты?
Пирли выдыхает длинную струйку дыма.
– У меня нет доказательств. Я не видела, как он сделал то, в чем ты его обвиняешь. Если ты это имеешь в виду.
– Я не это имею в виду, и тебе это прекрасно известно. Ты ведь подозревала его?
– В ту ночь мне приходили в голову подобные мысли. И потом тоже. Но я ничего не могла сделать.
Это я как раз понимаю.
– Ты считала деда неуязвимым и непобедимым, Пирли. Но это не так. Я собираюсь сделать так, чтобы его посадили в тюрьму. Теперь у меня есть все необходимые улики. Помнишь Лену-леопарда?
В глазах Пирли мелькает тень воспоминания.
– Игрушку, которую ты похоронила вместе с мистером Люком?
– Да. Дедушка предложил, чтобы я положила ее в гроб вместе с телом отца. А ты знаешь, почему он так сказал?
– Я знаю только, что на ней была кровь. Я знаю, что доктор Киркланд распорядился, чтобы я ее выбросила. А когда я возразила, что это твоя любимая игрушка, он ответил, что я могу отмыть ее от крови и зашить дырку.
– А ты знаешь, как и почему у Лены порвалась шкурка?
Она отрицательно качает головой.
– Дедушка сунул ее папе в рот, чтобы тот задохнулся, прежде чем ты успеешь спуститься вниз. От пулевого ранения он умирал недостаточно быстро.
Пирли морщится.
– Господи Иисусе! Не рассказывай мне таких ужасов.
– Это еще не самое худшее. Ты помнишь историю о том, как дедушка удалил Энн аппендицит при свете фонаря на острове? Как он представлялся героем за то, что якобы спас ей жизнь?
– Конечно, помню. Он сделал эту операцию вместе с Айви.
– В общем, он действительно удалил ей аппендикс. Но при этом сделал и еще кое-что. Он перевязал ей фаллопиевы трубы, так что она не могла забеременеть.
Пирли благочестиво склоняет голову и начинает негромко молиться.
– Зачем ты ездила вчера на остров, Пирли? Ты же ненавидишь это место.
– Я не хочу говорить об этом.
– Ты должна начать говорить. Ты молчала слишком долго.
Она отпивает виски из кофейной чашки, закуривает новую сигарету и делает глубокую затяжку.
– Я бросила курить двадцать три года назад, – говорит она, и при каждом слове изо рта у нее вырываются клубы сигаретного дыма. – Я страшно скучала по табаку, это было для меня как непреходящая боль. Но когда я услышала, что мисс Энн умерла, то не смогла удержаться. И с тех пор курю без остановки.
Я ничего не говорю.
– Я начала работать здесь в сорок восьмом году, – продолжает она, словно разговаривая сама с собой. – Тогда мне было семнадцать. В тот год родилась мисс Энн, но в то время они жили в Новом Орлеане. Доктор Киркланд еще учился на врача. Они с миссис Кэтрин переехали в Натчес только в пятьдесят шестом году, а это поместье отошло к ним в шестьдесят четвертом. После смерти мистера ДеСалля. – Она смотрит на меня, словно чтобы убедиться, что я все понимаю. – Вот почему поначалу я ничего не заметила. Мисс Энн уже исполнилось шестнадцать, когда они сюда перебрались. Вред уже был нанесен. Но все равно здесь творились странные вещи. Хотя и не очень заметные на первый взгляд. Доктор Киркланд отпугивал любого мальчика, который заходил за Энн к ней домой. Даже очень приятных мальчишек. Многие отцы проявляют разборчивость, но доктор Киркланд был непреклонен. Он ревновал эту девочку. Миссис Кэтрин тоже это видела, но ничего не могла сделать, чтобы изменить ситуацию.
– Если они жили в Натчесе с пятьдесят шестого года, – говорю я, – то ты не могла не замечать и других симптомов?
