— К вашему сведению, — провозглашает она, — как раз на днях о месье Экторе кое-кто крайне лестно отозвался. Одна очень важная фигура.
— И кто бы это мог быть? — Глаза Рейтуза начинают дьявольски поблескивать.
Слишком поздно, ее не остановить. Расправив плечи, она бросается в атаку.
— Герцогиня де Дурас!
Хохот разражается такой, что канделябры на столе буквально трясутся. Воздух ходит как гармонь, а занавески пляшут в такт. Я сижу в самом сердце буйства, откуда, по достижении нужного уровня абстрагирования, все кажется тишиной. Однако сегодня я, к собственному удивлению, обнаруживаю, что мой взгляд встречается со взглядом Папаши Время. Это длится секунду-две, не больше, но какая-то искра проскакивает между нами, можно назвать это тайной общностью.
— Эктор, — произносит мать. — Не знаю, куда ты ходил с этим ужасным человеком, но от тебя несет сточной канавой, если не хуже.
Пораженный ее словами, я подношу руку к лицу, и в мои носовые пазухи врывается аромат Видока. Странный, животный запах.
«Он меня пометил», — думаю я, откидываясь на спинку стула.
И в то же мгновение приходит отзвук последнего вздоха Леблана:
— Он здесь.
Десятый час, и я совершаю вечернюю прогулку. Ту самую, которую, как справедливо заметил Видок, я совершаю каждый день. Обхожу квартал и дальше не иду.
Правда, сегодня я задумываюсь, не изменить ли маршрут. К примеру, от порога дома повернуть не направо, а налево. Можно пойти по улице Посте, что ведет на юг, к улице Арбале. Или двинуться по Вьей-Эстрапад до Форси, к Пантеону. А то вообще можно набраться смелости и направиться на восток, к Королевскому саду. Переправиться через реку и оказаться в предместье Сент-Антуан. Отчего нет?
В итоге я иду как всегда.
Пахну я уже самим собой.
А вот и луна: обгрызенный персик. Лоскутки рябого неба мелькают в просветах между облаками. Впервые за много недель я ощущаю близость небесной гармонии и, лавируя между осыпающимися оштукатуренными фасадами и громоздящимися кучами мусора, чувствую себя так, будто иду в прохладном тумане по альпийской тропе.
И словно вызванные моими мыслями, проступают на холсте неба события сегодняшнего дня. Я вижу младенца на сковороде. Вижу вдову Мальтез с синей лентой, Пулена на полу, всего в опилках, с привязанной к стулу ногой. И еще Моцарта, и зеленых мух, и голубоватый, в прожилках, мрамор кожи Кретьена Леблана. Один за другим, вереницей проплывают образы. Как будто я и в самом деле живу.
16 термидора II года
Пытаясь организовать уборку камеры узника, столкнулся со знач. трудностями. Часовые утверждают, что боятся слишком долго дышать чумным воздухом, так как это смертельно опасно. Отказываются заходить в камеру, как-либо помогать. (Один признался, что они опасаются быть заподозренными в сочувствии роялистам.)
Рассказал все Баррасу. Сегодня утром беседовал с официальными представителями Коммуны. Сообщил им, что здоровье узника — и само его выживание — зависит от санитарных условий. Медицина б/полезна, если кругом инфекция. На этом оч. настаивал. Велено ожидать решения Коммуны.
17 термидора
Получил ответ. Коммуна приняла решение выделить двух человек для уборки камеры узника. Это должны быть соответствующим образом назначенные представители французского народа, неболтливые, политически незапятнанные и так далее.
22 термидора
8 утра: назначенные уборщики прибыли — с ведрами, швабрами, большим кол-вом мыла. Вскоре стало ясно, что понадобится еще.
Пыль, грязь, экскременты повсюду. Матрасы насквозь сырые; воздух зловонный — ядовитый. Работали целый день — чрезвычайно усердно, — приходилось часто прерываться, иногда уборщиков рвало. Обоих кусали крысы, мухи, пауки. Как выразился один, в этом помещении все живое. Его товарищ заметил, что в канализации и то порой чище.
Все время уборки узник оставался в камере. Не шевелился, пока не раскрыли с одной стороны ставни — впервые за 6 м-цев, — в этот момент он повернулся к свету. Несколько секунд стоял с полузакрытыми глазами, солнце падало на лицо. На вопрос, причиняет ли свет боль, узник утвердительно кивнул. Но отвернуться отказался.
23 термидора
В конце концов, комиссары разрешили узнику принять ванну. Я отправил помощника повара, юного Карона, за теплой водой. Мыл узника сам. Послал за мамашей Матье (управительницей таверны «Пер Лефевр»), чтобы помогла постричь и причесать. Волосы до плеч, с перхотью, немыты много месяцев. Чрезвычайно чувствительны — причесывание оказалось для него болезненно. Мамаша Матье подстригла узнику ногти на руках и ногах — длинные, как когти, плотности рога.
Одежду (всю в насекомых) сняли и сожгли, заменили совершенно новым льняным костюмом, включающим в себя панталоны, жилет, сюртук.
В конце дня предпринял первый полный осмотр узника. Общее состояние чудовищное. Голова падает на грудь. Губы бесцветные, щеки западают, бледные, зеленоватого оттенка. Конечности предельно истощены, по сравнению с туловищем непропорционально длинны. Живот раздут. Страдает острой диареей. Чрезвычайно чувствителен к шуму. Говорить нерасположен.
Тело покрыто нарывами желтого и синего цвета, наиболее выраженными на шее, запястьях, коленях. Попытался вскрыть и перевязать, но это причинило ему острую боль. В последующие дни предприму еще попытку.
Самое неотложное: колено. Раздуто до размера вдвое больше нормального. Цвет нездоровый. Узник не может ходить, не испытывая острой боли.
Прогноз: оч. неблагоприятный. Готовлю полный медицинский отчет для Барраса. Надеюсь, посредством активного медицинского вмешательства состояние узника удастся стабилизировать. Может помочь новое окружение. Взял на себя смелость принести из комнаты сестры узника лишнюю постель, чтобы тот спал с большим удобством.
Вынужден был сделать замечание одному из часовых башни. Войдя в комнату узника, тот крикнул: «Возвращайся в свой угол, Капет!»[6] Объяснил, что отныне к узнику следует обращаться «месье». Стражник принялся возражать, заявил, что «месье» больше нет, что теперь все мы «граждане» и т. д. Я настаивал на своем, ссылаясь на полномочия, возложенные на меня Баррасом.
Услышав разговор, узник сказал, что обращение «месье» для него чересчур, просил, чтобы его так не называли. На вопрос, какое же обращение он предпочитает, узник ответил, что станет откликаться только на Волчонка. На замечание, что он не зверь, а ребенок, узник впервые улыбнулся. Словно бы жалея меня.
Он спросил, сколько ему лет. Я ответил: девять. Да, правильно, кивнул он.
В дальнейшем, ведя эти заметки, буду непременно называть узника «Шарль».
Глава 9
ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛЮКСЕМБУРГ
После встречи с Видоком прошло четыре дня, но я все еще чувствую его присутствие. И во время вечернего обхода квартала, и по дороге в Медицинскую школу, и даже тогда, когда припрятываю газету в Ле Пер Бонве, в ухо мне шепчет его голос…
«По вашему расписанию можно сверять часы…»
А в пятницу утром происходит событие, выбивающее меня из привычной колеи. Я получаю письмо. На сиреневой бумаге с осыпающимися золотистыми краями и неразборчивым тисненым гербом сверху. Бумага такая хрупкая, что я боюсь держать ее в руках.
Доктор Карпантье!Недавние события, связанные с покойным месье Лебланом, заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Не будете ли вы столь любезны посетить меня завтра в десять утра? Вы найдете меня в доме номер 17 по улице Феру.
В случае отсутствия ответа буду ожидать удовольствия встречи с Вами. Взываю к Вашему благоразумию.
Баронесса де ПревоИмя такое же хрупкое, как бумага. Баронесса!
Первая мысль: Рейтуз и компания принялись теперь за меня. Вторая мысль — и она, с момента появления в моей жизни Видока, мелькает у меня то и дело — «меня приняли за другого».
И ошиблись не только человеком, но и социальным классом. Я не подходил к аристократам ближе, чем во время воскресных прогулок по Елисейским Полям. Теперь, после возвращения Бурбонов, это считается прекрасным развлечением — фланировать среди вязов и любоваться на проезжающие мимо кареты. Лошади с розетками в ушах, кучера при париках и галстуках, кусочек напудренной щеки в окошке, ручка цвета слоновой кости, неподвижный, будто приклеенный, бутон улыбки. То, что одна из этих женщин прикажет остановить экипаж и протянет мне свою высокородно-бессильную руку, представляется столь же вероятным, как приглашение короля лечить его подагру.
