Рукой в перчатке она едва ощутимо сдавливает мою левую руку.
— Леблан тоже был в каком-то смысле эмигрантом. Лишенный проклятия громкого титула, он продержался дольше, чем большинство из нас, но вскоре и ему пришлось покинуть Париж. Спешно. У него было то выражение лица, что и у всех нас поначалу: как будто человека затолкали в шар Монгольфье, а потом, не дожидаясь окончательного приземления, сбросили вниз. В день нашей встречи он все еще не восстановил равновесие. — Она осторожно обходит лужу. — Мы разговорились. Мне понравились его любезные манеры, и к тому времени, как он доел за меня крупник, я формально наняла его на работу.
Даже сквозь густой туман я вижу, где мы идем: вдоль парапета Перинье, неподалеку от Западной улицы. Оглушает чириканье воробьев, трели дятлов и коноплянок.
— Мой муж оставил после себя величественные финансовые развалины, — сообщает баронесса. — Пришлось уволить слуг. Леблан был настолько добр, что некоторое время работал без жалованья; когда же он не смог и дальше себе это позволять, то продолжал регулярно навещать меня, просто чтобы подкормить. Пожалуй, я осталась жива именно благодаря Леблану.
Она замедляет шаг и хрипловато вздыхает.
— И именно Леблан, когда вернулись Бурбоны, уговорил меня приехать в Париж. «Бонапарта больше нет, — убеждал он. — Вы снова сможете быть счастливой». Боюсь, он меня переоценил. Однако я согласилась, хотя бы из одного только желания сделать ему приятное. Я выдвинула единственное условие: чтобы он нашел мне дом как можно дальше от моей прошлой жизни.
Красноречивым жестом, достойным мадемуазель Марс,[7] она обрисовывает окрестности.
— И вот я здесь, — заключает она.
— Мне очень жаль, баронесса.
— Не стоит, доктор. Иным выпадают беды куда страшнее. А самое главное, после всех этих лет понимаешь, какая большая ценность — просто быть живым. Впрочем, вы пришли не затем, чтобы соболезновать старой развалине вроде меня.
— Я по-прежнему не знаю, зачем пришел, мадам.
Левой ногой, будто ножкой циркуля, неподвижно упираясь в землю, она правой медленно рисует круг — одновременно обводя настороженным взором окрестности.
— Неделю назад, в среду, — начинает она, — Леблан явился ко мне в чрезвычайном возбуждении. Сообщил, что вступил во владение неким предметом и, дабы установить его подлинность, нуждается в человеке с определенным, скажем так, положением в обществе — хотя бы даже и утраченным.
— А что это был за предмет?
Слышала баронесса мой вопрос или нет — не знаю.
— Получив удовлетворительный ответ относительно подлинности предмета, — продолжает она, — Леблан сказал, что для вынесения окончательного заключения нужен другой человек. В конечном итоге он пустился на поиски доктора Карпантье с улицы Святой Женевьевы.
— Он не приходил ко мне.
Носком ноги, обутой в домашнюю туфельку, она рисует новый круг — теперь уже обводя им белое перышко.
— Так я и думала, — произносит она.
Теперь она смотрит на меня, и ее карий и голубой глаза сверкают, каждый своей мыслью.
— Доктор, я во многих смыслах далека от идеала. Многим людям я желала зла — но погашу всякий огонь мести, если только буду уверена, что убийцы Леблана уничтожены.
— Позвольте спросить, мадам, откуда вы узнали о гибели месье Леблана?
Она отвечает долгим взглядом. Прикусывает нижнюю губу.
— Леблан имел привычку навещать меня каждый понедельник около десяти утра. В этом он был точен, как часы. В прошлый понедельник он не явился и при этом никак меня не известил. Не застав его дома, я поступила так, как поступил бы на моем месте любой парижанин, — направилась прямиком в морг. Там я дала консьержу детальное описание внешности Леблана и, заплатив несколько су, получила возможность увидеть, — она делает паузу, — господина, о котором идет речь. Доктор, — добавляет она, — вы не возражаете, если мы присядем?
Скамейка совсем неподалеку. Носовым платком — единственным моим носовым платком — я досуха вытираю для нее сиденье. Кивком выразив благодарность, баронесса опускается на скамью — точно рассчитанными движениями, не сгибая спину. Прислоняет к скамейке зонтик. Критически осматривает перчатки.
— Доктор, скажите, вы точно знаете, по какой дороге идете?
— Нет, — отвечаю я. — Вы можете понять это по состоянию моих сапог.
Она противится искушению посмотреть вниз, но в ее странных разноцветных радужках распускается что-то неожиданно теплое.
— Хорошо бы, если бы вам можно было доверять, — замечает она.
— Я не вполне понимаю, в каком именно вопросе вы хотите мне довериться.
Мы умолкаем и молчим минут пять. Тем временем, однако, происходит любопытная вещь. Пока мы сидим, туман, словно эмульсия, распадающаяся на ингредиенты, рвется и все больше истончается, так что, в конце концов, я понимаю: в парке мы не одни, это место делят с нами другие человеческие существа.
Но почему вид их вселяет такую тревогу? Гризетка, задремав, едва не сползла с лавки. Ученица монастырской школы с дедом, они перекусывают хлебом и сыром. Пара студентов-юристов. В обычную погоду я, скорее всего, не обратил бы серьезного внимания ни на одного из них. Сегодня же сама их ординарность наводит на мысль о чем-то сверхъестественном.
Я произношу:
— «Он здесь».
Баронесса вполоборота поворачивается ко мне.
— Таковы были последние слова Леблана, — объясняю я. — Он сообщил о появлении какого-то человека. Кто этот человек?
Она же, отвернувшись, устремляет взгляд направо.
По другую сторону дорожки, на скамье в трех метрах от нас, сидит, согнувшись над развернутым «Ежедневником», старый солдат. На нем мундир времен Людовика Пятнадцатого, со скрещенными мечами на спине, на шее — крест Святого Людовика. Он принадлежит к той категории ископаемых, которые регулярно встречаются в общественных местах: в них, как в кастрюлях, тушатся воспоминания, они обмениваются дерзкими взглядами с офицерами наполеоновской армии и носят в правой петлице белый бант — демонстрируя таким образом, что находятся по правильную сторону баррикады.
Из всех наших соседей он меньше прочих обращает на себя внимание. Отчего же баронесса, завидев его, еще больше выпрямляется и словно бы каменеет? Как джентльмен, я предлагаю поменяться местами, но посреди фразы умолкаю: баронесса обращается к человеку, что сидит на скамье с противоположной стороны дорожки:
— Месье Видок, почему бы вам не присоединиться к нам? Так вам будете гораздо лучше слышно.
Вздрогнув, старый солдат бросает на нас буравящий взгляд глубоко посаженных глаз. В следующее мгновение пергаментную кожу его лица прорезает улыбка, знакомая до последней черточки, и я понимаю, что баронесса не ошиблась.
Самое интересное, что Видок, по-видимому, ничуть не удивлен. Вскочив на ноги — сильные молодые ноги, — он отвешивает низкий поклон и преувеличенно учтивым тоном произносит:
— Мои извинения, мадам. Ужасно не хотелось вам навязываться.
— Ах, я столько читала о вас в местных газетах, и ни разу у меня не сложилось впечатления, что робость, месье, принадлежит к числу ваших недостатков.
— Возможно, вы правы. — Он склоняется еще ниже. — Но перед лицом столь поразительной проницательности я все-таки теряюсь и не нахожу слов.
— Мадам, — встреваю я, — вы нас простите?
Я отвожу Видока в сторону и наклоняюсь к самому его уху. Ярость бушует во мне, взмывает волной, но наружу выходит лишь приглушенное бормотание.
— Как… как вы…
— Как я узнал, что вы занялись частным сыском? — хмурится он. — Что перебегаете дорогу закону? Да будет вам известно, что это стоило мне двадцати секунд и десяти су. Или мадам баронессе следует нанять привратницу помолчаливее, или вам надо научиться быть более скрытным.
Наверное, это одна из его способностей. Стоит поймать его на неприглядном поступке, как он ухитряется перейти в контратаку.
— Выходит, мне нельзя и носа показать за дверь без вашего разрешения?
— Разумеется, можно, — шепчет он в ответ. — Если хотите кончить, как Леблан.
— Господа, — вмешивается баронесса, — если вы желаете разговаривать sotto voce,[8] полагаю, лучше отправиться ко мне. — Ее щеки слегка розовеют — вероятно, при мысли о возможных последствиях. — Будь я помоложе, мне бы и в голову не пришло приводить домой сразу двух молодых людей. Теперь же я в том возрасте, когда это лишь способствует поддержанию репутации.
Мы стираем с кожи остатки тумана. Видок уже успел аккуратно отпихнуть с дороги кошку баронессы, сама же баронесса, тихонько напевая, ставит на пол свой видавший виды шелковый зонт, и меня опять посещает чувство, будто я уже много лет навещаю ее, и мы сидим все в той же комнате за круглым старым столом, на крестьянских бретонских стульях. Взять, к примеру, то, как баронесса незаметно исчезает в ванной комнате… Разве не с одними только старыми друзьями можно позволить себе такое? И прошу обратить внимание на ее бесшумную поступь, когда она возвращается с таким видом, будто собирается устроить для друзей игру в вист.
