В свою очередь мисс Говард, согласно плану, по возвращении в дом доктора немедля позвонила во французское консульство и сообщила сеньоре Линарес, что все благополучно завершилось и она вернет ей Ану, как только получит полицейскую охрану. Мы понимали, что для этой работы понадобятся детектив-сержанты и что им лучше бы вооружиться: никто не знал, что за слуг нанял сеньор Линарес после перехода Эль Ниньо на нашу сторону и не следят ли они за домом доктора, как до этого абориген. Но, как выяснилось, сия предосторожность оказалась излишней: мисс Говард, Маркус и Люциус доставили малышку матери без всяких хлопот. Вернувшись, они рассказали, что сеньора сейчас пребывает в раздумьях: то ли вернуться к семье в Испанию, то ли направиться на запад, в ту часть Соединенных Штатов, где новые начинания были делом обычным и где, как я когда-то надеялся, начать жизнь с чистого листа могла бы и Кэт. Но неописуемой бурной радости сеньоры от возвращения Аны, по словам мисс Говард и Айзексонов, оказалось достаточно, чтобы эти ее размышления утратили тогда всякую важность, а трое наших соратников окончательно убедились, что все наши испытания действительно того стоили.
Может, и впрямь так оно и было — для них. А вот для нас с мистером Муром навсегда остался вопрос — о том, насколько мы были правы, вовлекая глубоко небезразличных нам людей в дело, которое в итоге стоило им жизни. Простой ответ на этот вопрос найти нелегко, а избавиться от него и вовсе нельзя: сейчас я сижу, пишу эти слова и вовсе не уверен в том, что за прошедшие годы сумел утихомирить сии сомнения хоть насколько-нибудь получше, чем в три часа той ночи, когда все наконец разошлись восвояси, а я битый час сидел у себя на подоконнике, в слезах курил и повсюду на звездном небе мне виделись глаза Кэт.
Разумеется, еще предстояли похороны, и после простой церемонии погребения Кэт на кладбище «Голгофа» днем в среду — и я был благодарен за присутствие всем участникам нашего отряда — все мы в четверг с утра пораньше сели на поезд и отправились в Боллстон-Спа, где мистера Пиктона должны были похоронить на том самом кладбище на Боллстон-авеню, которое мы осквернили всего какими-то неделями раньше. Грусть, привязанность и уважение влекли нас в такую даль — в последний раз попрощаться с маленьким возбужденным человеком с вечно дымящейся трубкой, который отказался дать делу об убийствах на Чарлтон-роуд уйти в небытие и своей смертью предоставил нам законное основание для открытого преследования Либби Хатч в Нью-Йорке. Однако на север нас притягивало еще и любопытство: любопытство узнать, что же означали последние слова мистера Пиктона о «разгадке» на кладбище.
Стоя у открытой могилы, в которую опускали его гроб, все мы исподтишка поглядывали на надгробия остальных членов его семьи; и были слегка шокированы, обнаружив, что все они — не только родители мистера Пиктона, но и его младшая сестра и братья заодно — умерли в один и тот же день. Поэтому после церемонии доктор осторожно расспросил миссис Гастингс, и та сообщила, что вся семья мистера Пиктона действительно погибла однажды ночью, во сне, от утечки газа в большом доме в конце Хай-стрит. Когда это произошло, мистер Пиктон был в юридической школе, а в последующие годы он никогда не говорил о случившемся; и хотя миссис Гастингс никак не стала комментировать странное совпадение одновременной утечки газа в стольких комнатах дома Пиктонов, она все же поведала, что именно после трагедии мистер Пиктон решил избрать карьеру обвинителя. Доктору этого оказалось достаточно, ведь он — как, думаю, и миссис Гастингс, — понимал, что такое «совпадение» сразу нескольких газовых утечек было столь невероятным, что просто не шло в расчет. Кто-то намеренно расправился со всей семьей, а тот факт, что, когда это случилось, все двери в доме были закрыты, свидетельствовал: виновник сам был одним из Пиктонов.
А вот дальше и доктор, и все остальные могли лишь строить догадки. Быть может, мать мистера Пиктона в каком-то приступе отчаяния покончила с мужем, потомством и собой посредством газа — по словам доктора, не самая редкая практика среди женщин, подверженных смертельной меланхолии? Или же мистер Пиктон заподозрил правду, и сие не только сделало его безгранично подозрительным до конца дней, но и вынудило через столько прошедших лет осудить Либби Хатч? Мы так и не узнали. Но уже одной этой возможности вкупе с печальным обстоятельством самих похорон хватило, чтобы все мы на обратном пути в Нью-Йорк пребывали в глубоком молчании.
В последующие дни дела на 17-й улице пошли сверхъестественно тихо — дело закончилось, но никакой возможности вернуться к обычной рутине не имелось, поскольку даже будь наш дух настолько силен, чтобы столь быстро прийти в норму, мы по-прежнему дожидались результатов судебного расследования событий в Институте доктора. Утром в пятницу Айзексоны, отложившие дачу показаний до нашего возвращения в город, наконец предстали перед закрытым судом и поведали свою историю. В тот же день вызвали преподобного Банкрофта, чтобы тот высказал свое мнение о том, как Институт был основан, не был ли персонал способен на убийство, и насколько законным в целом было сие заведение. Суд отложил официальное вынесение решения до понедельника, и я не преувеличу, сказав, что эти два дня оказались одними из самых длинных в моей жизни. Погода стала отвратительно влажной, отчего каждый в городе покрывался словно пеленой обильного пота, от которого невозможно избавиться и который всегда ужасно раздражает. Понедельник оказался не лучше: к десяти столбик термометра уже всерьез перевалил за восемьдесят, а когда мы с доктором и Сайрусом сели в коляску, чтобы к двум прибыть в суд Твида, я не был уверен, что и Фредерик — который за недели простоя несколько обленился, — и мы сами справимся с поездкой.
Но мы все-таки справились — во всех смыслах этого слова. Судья Сэмюэл Уэллс не просто удивил нас, объявив, что дела в Институте в полном порядке, а дело Поли Макферсона — «очевидное отклонение от нормы»; помимо этого он поразил весь зал суда, устроив тем отцам города, которые завели расследование, настоящую головомойку. Методы доктора Крайцлера, возможно, неортодоксальны, заявил судья Уэллс, и некоторым людям они не по душе; вообще-то он и сам не вполне уверен, что все они по душе ему самому. Но с результатами не поспоришь — а заодно и с очевидным фактом того, что за все годы работы доктор потерял одного-единственного ребенка, который, как ясно показало расследование детектив-сержантов, по меньшей мере задумывался о самоубийстве еще до попадания в Институт и при зачислении туда прихватил с собой орудие «преступления». Напомнив критические замечания доктора о том, что нью-йоркским судам есть чем заняться, кроме ведения неоправданных расследований, судья Уэллс объявил, что дело прекращено.
Мы знали, что Уэллс — тип непредсказуемый; но еще ни один государственный чиновник прежде не делал подобных заявлений в пользу работы доктора, и этого случая было достаточно, чтобы задуматься о возможном наличии в мире хоть какой-то справедливости. Мистер Мур воспользовался оптимистическим шансом заказать по окончании слушания частный кабинет в ресторане мистера Дельмонико (сии комнаты были единственными местами в заведении, где дозволено было есть нам с Сайрусом), и во время этого пира взрослые запихнули в себя больше разнообразной французской еды с удивительными названиями, чем я вообще смог оттарабанить за все последующие годы. Я же обошелся бифштексом и жареной картошкой, и мистер Дельмонико даже раздобыл для меня в придачу бутылочку рутбира (хотя, думается мне, пришлось послать за ней в ближайшую лавку одного из своих помощников). Но пусть мне даже не удается припомнить, что именно все тогда ели, я точно помню: это был вечер из тех, что нечасто нам выдавались, — не было никаких убийств и похищений, и никакая великая тайна не стала главной темой беседы. На самом деле о преступлениях речь вообще особо-то и не шла — то было просто время насладиться компанией друг друга и вспомнить о том, что связывают нас всех не только ужасные события.
И, раз уж весь день прошел так удачно, нам следовало бы догадаться, что в конце его нас будет ждать какой-нибудь неприятный или по крайней мере тревожный сюрприз. После обеда у Дельмонико доктор снова пригласил всех нас к себе, и, прибыв, мы обнаружили у обочины перед домом весьма симпатичный брогам. Вот только двое мужчин на месте возницы не очень-то соответствовали этому экипажу: одеты они были в грубые матросские куртки, указывающие на знакомство с самыми неприглядными частями портового района, а чрезвычайно смуглые лица, тонкие висячие усы и большие темные глаза немедля наводили на мысль, что родом они из Индии или же из той части света в целом. Я сидел в кэбе с детектив-сержантом Люциусом, и лицо его — обычно беззаботное и румяное после обильной пищи и изрядного количества красного вина у мистера Дельмонико, — внезапно окаменело, даже чуток побледнело при виде этого экипажа и седоков.
