Мистер Рузвельт взорвался хохотом:
— Ей-богу, Крайцлер, в жизни не встречал человека, более склонного к мрачному взгляду на вещи! Ну да, нам не удалось арестовать этого проклятого негодяя Нокса — но мы донесли до них послание, которое эти свиньи позабудут ой как нескоро, причем ценой всего лишь нескольких синяков наших людей! Наслаждайтесь моментом, доктор, смакуйте его!
— Наши потери ограничились одними синяками? — уточнил доктор, все еще не готовый предаться торжеству.
— Ну ладно, хорошо, двоим сломали руки, — признал мистер Рузвельт. — И еще одному разнесли челюсть. Но уверяю вас, преступникам отплатили сполна, да еще и с процентами. Так что я вашу меланхолию не разделяю, друг мой, совершенно не разделяю! Вам стоит научиться радоваться своим триумфам!
Тут доктор все-таки улыбнулся, хотя, думаю, это было вызвано скорее удивлением неисправимой позиции старого друга, чем подлинной радостью от только что случившегося в доме № 39 по Бетьюн-стрит. О, разумеется, он был счастлив, что мы спасли маленькую Ану, я даже не сомневался в этом; но окончательные разгадки того, зачем вообще нужны были все те кошмары, которые нам пришлось пережить, теперь лежали, навеки скрытые, на носилках, которые тащили двое матросов рядом с детектив-сержантом Люциусом. Доктору по закону запретили пользоваться операционной в Институте на время следствия, и потому ему было негде произвести вскрытие мозга Либби Хатч и посмотреть, не было ли в нем каких-то аномалий; а даже если бы его и не сдерживало сие ограничение, детектив-сержанты все равно не смогли бы представить своему начальству тело с рассеченной головой. Я знал, что эти соображения, не говоря уже о смерти Либби, никогда не позволят доктору расценивать этот случай как «триумф» — точно так же смерть Кэт всегда будет придавать моим воспоминаниям об этом приключении особый горьковато-сладкий привкус.
Мы благополучно спустились на катера и погрузили тело Либби Хатч на ближайший. Айзексоны намеревались добраться на этом катере до полицейского пирса ниже у Бэттери, где наконец-то могли закрыть дело, заведению которого так противилось поначалу их отделение. Мисс Говард же собиралась взять Ану Линарес на первый катер, ко всем нам, и сначала вернуться с ней на Бруклинскую военно-морскую верфь, а оттуда в дом доктора. И, благополучно добравшись до дома — позвонить сеньоре, которая с прошлого полудня ожидала известий во французском консульстве, где укрывалась от мужа.
Мисс Говард, уже полностью пришедшая в себя, без труда взобралась на головной катер и стала ждать, когда Люциус спустит ей Ану; но мистер Рузвельт вмешался — не то чтобы неожиданно — и взял эту обязанность на себя.
— Возвращайтесь на свой катер, детектив-сержант, — сказал он, забирая младенца. — У меня опыта в обращении с такими вот маленькими свертками хватает, и можете не сомневаться — на борт я ее доставлю в целости и сохранности!
И мистер Рузвельт, одной рукой баюкая Ану, проворно спустился по длинному трапу от пирса к нашему катеру. Двигался он с куда большей непринужденностью, чем мог бы любой из нас, — учитывая его ношу; и, глядя на него, я вспомнил, что у него самого пятеро детишек, которых он, должно быть, неоднократно уже носил в схожих, если не точно таких же обстоятельствах.
Спустившись в катер и передавая ребенка мисс Говард, мистер Рузвельт улучил момент и рассмотрел привлекательные черты личика Аны.
— Надо же, — промолвил он мягким голосом, совершенно отличным от обычных его манер, — какое необычное лицо. Посмотрите на ее глаза, доктор!
— Да, — сообщил доктор, спрыгнув с лестницы в катер. — Я уже видел их, Рузвельт. Прекрасное дитя.
Игриво водя крупным пальцем перед маленькой Аной, мистер Рузвельт небрежно спросил:
— Чья она?
Все мы — мистер Мур, мисс Говард, доктор, Сайрус и я — разом застыли; но, к счастью, мистер Рузвельт был слишком увлечен, чтобы это заметить.
— Чья? — спокойно переспросил доктор, когда моторы нашего катера ожили, и команда начала отдавать швартовы. — Разве это важно, Рузвельт?
— Важно? — Мистер Рузвельт пожал плечами. — Не знаю, есть ли тут какая-то важность, но после того, что мы пережили, я хотел бы встретиться с ее родителями. — Он широко улыбнулся, когда Ана потянулась, стараясь ухватить его за палец. — И рассказать, как им повезло, что они вас всех к этому привлекли.
— Ее родители, — быстро и хладнокровно вмешалась мисс Говард, — чиновники консульской службы. Французской консульской службы. К сожалению, они собираются уехать обратно на родину, как только вернут ребенка. Что и понятно.
— А, ну да, — кивнул мистер Рузвельт, на мгновение посерьезнев. — Действительно понятно, что уж тут говорить, — вполне понятно. Но, надеюсь, вы особо подчеркнете им, Сара, что подобные происшествия совершенно нетипичны для нашей страны.
— Разумеется, — отозвалась мисс Говард.
Мистер Рузвельт продолжил рассматривать Ану, снова разулыбался и заметил:
— Французы, говорите? Какая жалость, что не испанцы. В ней есть что-то испанское, в этой малышке. Было бы очень кстати показать этим мерзавцам, как с такими проблемами управляются свободные люди!
— М-м, да, — осторожно проговорил мистер Мур. — Было бы кстати.
— Однако, — продолжил мистер Рузвельт, когда наш катер вышел на середину Гудзона, — как вы и сказали, доктор, совершенно неважно, кто ее семья. Она ребенок, и теперь она в безопасности.
При этих словах Ана снова потянулась, хватая игривый палец мистера Рузвельта, отчего его улыбка расплылась еще шире.
— Знаете, — тихо произнес он, — по-моему, ручка младенца — самая прекрасная вещь на свете.
Когда все мы вернулись на 17-ю улицу, Люциус обнаружил, что в смотровой у доктора имеется детская бутылочка с соской (ею он пользовался во время, если так можно выразиться, чтения лекций женщинам, чьи младенцы не желали отвыкать от груди), и начал готовить в ней смесь, способную, на его взгляд, помочь Ане Линарес справиться с приступами колик, кои, возобновляясь каждые несколько минут, лишили малышку ее обычной счастливой улыбки и веселого смеха. В питье пошли молоко, мед и чуть-чуть болеутоляющего, что осталось от моих стараний напичкать им Кэт, и после того, как детектив-сержант напоил малышку, к ней вроде бы вновь вернулся румянец и бодрость духа. То был настоящий глоток свежего воздуха — довольный, даже счастливый символ новой жизни среди людей, которые дни и ночи напролет не видели ничего, кроме насилия и убийств. На самом деле эффект от присутствия Аны был столь велик, что мы все по очереди брали ее на руки, кормили — и чистая радость малютки от того, что она жива, и наше понимание того, что мы спасли ее от близкого знакомства со смертью, творили целительное волшебство, на которое способны только дети.
В первом часу ночи мистер Рузвельт с лейтенантом Кимболлом покинули нас и отправились обратно в Вашингтон — подводить итоги планирования войны с Испанией, которая, как они верили и надеялись, долго себя ждать не заставит. Я и по сю пору не знаю, рассказал ли хоть кто-то когда-нибудь бывшему полицейскому уполномоченному о том, как сильно то наше ночное предприятие — если бы дела пошли хоть чуть-чуть по-иному — могло повлиять на начало этой войны; что-то подсказывает мне, что они с доктором все же обменялись парой слов об этом перед смертью мистера Рузвельта, которая случилась в начале нынешнего года. Но важнее всего — и тогда, и теперь — был тот факт, что мистер Рузвельт пришел нам на помощь, не зная ничего, кроме того, что его друзья и невинное дитя попали в беду. И потому я лишь еще больше зауважал и полюбил этого человека; и, вспоминая сейчас о нем — как он отъезжает от дома в своем ландо на вокзал Гранд-Сентрал, сверкая нам своей чудесной улыбкой, коя вскорости столь обогатила политических карикатуристов, — я пытался понять, почему так мало мужчин обладают его силой: той самой способностью, с одной стороны, с нежностью и любовью относиться к ребенку, а с другой — крушить черепа бандитам, вроде Гудзонских Пыльников. Этот вопрос грызет меня до сих пор.
Около половины второго детектив-сержанты вернулись из управления Первого участка, что на Нью-стрит, куда они отвезли тело после прибытия на полицейский пирс. Из участка тело должны были переправить в морг, от чего меня охватила ярость: мне не очень-то по нраву была идея о том, чтобы убийца оказалась хотя бы в одном здании с Кэт, пусть даже обе они были мертвы. Только все равно поделать тут было нечего, ведь Либби еще должны были вскрыть (позже мы выяснили: результаты сей процедуры оказались «неубедительными», как и предполагал мистер Мур). Что же до Эль Ниньо, то я почти ждал, что он позвонит ночью в дом — просто убедиться, что все закончилось хорошо; но потом я понял, что с его точки зрения так уже и произошло. Его jefe был отмщен, а малютка Ана должна была вернуться к матери; в Нью-Йорке ему остались только неприятности с законом, и когда я как следует поразмыслил над этим, то понял, что пусть уж он лучше поскорей свалит целым-невредимым из города — а то и вовсе из страны, — чем будет медлить и рисковать, пытаясь с нами связаться.
