и тут же отдергивает руку. Петька останавливается, вопросительно тряхнув головой.
— Петь, может, ну нафиг эту охоту? Там ферма есть возле города новая, привези матери индюшку, она и не отличит. Скажешь, сам поймал.
Серые глаза Петьки сужаются в две маленькие щелочки. В этот момент он так похож на отца, что Мишане не по себе.
— А ты, что ли, трусом вырос, Миха?
— Нет.
— Я в твои годы с дедом на двое суток в лес ходил. На кабана.
Мишаня опускает глаза на носки своих сапог. Может, он и правда трус? Нет, никакой не трус, думает он, просто он с большей радостью продолжил бы делать то, чем они занимались с Петькой вчера — колесили по поселку с опущенными стеклами под четкий речитатив какого-то модного рэпера, который брат привез в плеере из своих странствий. Смотрели на девчонок. Ну, Петька смотрел. А Мишаня смотрел на него и пытался скопировать взгляд брата и то, как тот немного кивал в такт биту, как будто абсолютно все на свете было ему пофигу.
— Ссыкотно тебе, что ли? — продолжает Петька.
— Нет.
— На обратном пути порулить дам, если не будешь в штаны класть.
Этого оказывается достаточно. Они двигаются дальше, медленно, последовательно, будто знают, куда идут. Мишаня теряет счет времени и ориентацию в пространстве, кругом — только глухая зеленая стена, но Петька, похоже, уверен в маршруте, судя по тому, как он заводит их все глубже в почти беспросветную чащу.
От скуки Мишаня достает из кармана куртки дедов перочинный нож и царапает деревья, оставляя на толстой коре еле заметную серую нить. Внезапно в просвете между стволами уголком глаза он ловит движение. Петька, видимо, тоже, потому что он останавливается так резко, что Мишаня почти влетает ему в спину.
— Тсс. — Брат прикладывает палец к губам и показывает рукой вниз, на землю.
Мишаня опускается на четвереньки, боясь глянуть в просвет между деревьями. Петька с бесшумной ловкостью скидывает с плеча ружье и прицеливается куда-то в гущу веток. В лесу в этот момент становится невообразимо тихо. Нет, он не трус, повторяет про себя Мишаня и поднимает глаза. Из зеленой крепостной стены леса, как из бойницы, смотрит на него испуганный глаз, большой и круглый, коричневый, смотрит и не видит ни его, ни Петьки, ни дула ружья, блестящего темным матовым светом. Мишаня даже не успевает понять, на кого он смотрит, когда его оглушает выстрел. Раздается панический хруст ломающихся веток и что-то похожее на стон; в глазах начинает саднить, так что Мишаня трет их кулаками.
— Это порох так пахнет, привыкай, — рявкает Петька, вскидывая на плечо ружье. А потом добавляет, мягче и как-то грустно: — Я ранил его, кажется. Теперь в любом случае надо добить.
— А кто это был?
— Не знаю. Не разглядеть толком, на движение среагировал. Жди здесь.
Мишаня не успевает ничего возразить, как Петька уже пускается вперед решительным шагом, остановившись только на миг, чтобы рассмотреть пятна крови на том месте, где только что стояло животное.
Мишаня садится, прислонившись спиной к стволу, и наблюдает за тем, как мелькает между деревьями темный силуэт его брата. В непропорционально большом капюшоне и с ружьем в руке Петька походит на монстра из компьютерной игры. Мишаня складывает пальцы пистолетом, прицеливается и начинает беззвучно палить по фигуре, пока она совсем не скрывается из виду. Над ним с тихим протяжным скрипом колышутся верхушки леса.
Выстрела четыре подряд, а может, и пять. Лес, как пьяница, пытающийся объяснить дорогу домой, проглатывает звуки. Мишаня так и не понимает окончательно, что было раньше, крик или выстрелы, или они были вместе и сразу, да и крик ли это был вообще — человеческий ли, звериный ли. Он помнит только, что закрыл руками уши и ждал, когда это прекратится, вжавшись всем телом в успевший нагреться его собственным теплом толстый еловый ствол.
Когда все стихает, Мишаня поднимается с земли и спешит туда, где еще еле слышно клокочет эхо, цепляясь за валуны и отскакивая от тяжелых еловых лап. Он чуть не падает, поскользнувшись на влажной земле, глядит под ноги и замирает при виде крови, бурой и блестящей. На ней уже пируют огромные красные муравьи.
— Петька! — кричит он в рупор ладоней. — Петька, отзовись!
Лес молчит, стены вокруг него снова сомкнулись.
— Петька, ну хватит уже! Не трус я! Выходи!
На секунду ему кажется, что откуда-то сбоку послышался то ли стон, то ли всхлип, а потом хруст веток. Он разворачивается, бегом, перескакивая через коряги, бросается на звук, но тот будто играет с ним, перелетая с места на место, доносится одновременно и с запада, и с востока, и с севера, и с юга, и с неба, и из-под земли. Мишаня замирает и слушает, позволяет воздуху вокруг улечься, успокоиться, как ил на дне глубокого озера.
Наконец он выбирает направление и двигается вперед, проклиная дедовские сапоги, которые загребают мох при каждом шаге. Звук медленно приближается, протяжный и тоскливый, повторяющийся на три счета. Земля с каждым шагом становится мягче. Мишаня останавливается перед большой глубокой лужей. Только одним глазом он успевает уловить, как плюхается в воду и зарывается в похожую на старушечьи волосы тину толстая бородавчатая жаба. Все затихает. Через мгновение и вода в луже замирает, превратившись в зеркало. Мишаня нагибается и видит свои раскосые волчьи глаза, распахнутые от испуга, красные пятна на щеках и съехавшую набок шапку. А позади — небо, которое успело из золотисто-голубого превратиться в темно-серое. Часов у него нет, но сочащийся из земли холод подсказывает, что дело к закату. Он выпрямляется и смотрит по сторонам, прищуривая глаза так, чтобы они ловили каждый блик света и теней между стволов, не упуская ни одного, даже самого незаметного движения.
— Петька!
— Петя!
— Пожалуйста…
Лес молчит, как воды в рот набрал, окаменевший от ужаса перед чьим-то страшным присутствием; ни одна ветка не шевелится в нем, ни одна иголка. Только Мишаня ковыряет носком сапога мох и рассматривает в луже свое отражение.
— Говнюк ты, Петька. Лучше б
