лучше. Садись. — Из открытой двери его обдает теплым прокуренным воздухом.
— Вы военные?
Мишаня смотрит на водителя, потом на машину, такую грязную, что он даже разобрать не может, какого она цвета.
— В машину садись, я сказал. — В голосе водителя, таком же грузном, как и он сам, звучит металл.
Наверное, все-таки это полиция, проносится у Мишани в голове, а он им рассказал про охоту. Дурак, спалил всех. Может, бежать? Но не обратно же в лес. Все-таки между лесом и людьми он выбирает людей и забирается на заднее сиденье, заваленное старыми газетами и пустыми бутылками от чая «Липтон». Водитель трогается, едва Мишаня успевает захлопнуть дверь.
— Давно бродишь? — спрашивает мужик в камуфляже.
— А сколько времени? — От жарящей на полную печки у Мишани перед глазами все плывет.
— Полпервого.
Мишаня принимается считать на пальцах: шесть, восемь… не может быть. Он мотает головой. Нет, не мог он столько бродить в лесу, невозможно.
— А где брат ждет?
— У машины.
Две головы переглядываются.
— Парень, ты что, отбитый? Нормально отвечать можешь? А то сейчас поедем тебя в обезьянник сдадим к остальным отбитым, — устало выдыхает толстолицый.
— Могу. — Мишаня выпрямляется, вытягивается в струнку почти до хруста в позвоночнике, чтобы привести в движение шарниры своего одуревшего от темноты и холода мозга. — Мы ехали по дороге от поселка, километров двадцать, потом свернули на просеку и оставили машину на поляне. Она такая круглая, большая, и там трава зеленая растет, густая, а кругом мох.
— Ты там грибы в лесу жрал, что ли? Поляна… млин, — цедит сквозь зубы водитель. — В отделение едем. Достал ты меня, браконьер обдолбанный.
— Погоди, — останавливает его пассажир и, обернувшись назад к Мишане, спрашивает: — Там еще валун плоский такой в середине?
— Валун? Да. Был валун.
— Паха, я знаю, где это.
— Тоже грибы жрал?
— Да ну тебя, заладил. Это место, алтарный камень вроде, там пару лет назад… помнишь, повесилась женщина? В общем, неважно. Короче, нам прямо до развилки на поселок, а дальше покажу.
Водитель цокает языком.
— Брата твоего арестуем, понял? — бросает он через плечо.
В дороге Мишаня засыпает, просто отключается от тепла и перешептывания приделанной к приборной панели рации. Он тяжело поднимает веки, когда машину подбрасывает на кочке — той самой, где подскочил Петькин «лансер», наверное, а может, другой. Мишаня просовывает голову между сидений и выглядывает вперед. Луч фар, неверным дрожащим светом рассекая дождь, упирается в черное тело машины.
— Вот он! — вырывается у Мишани откуда-то из глубин солнечного сплетения. — «Лансер», миленький.
Он принимается дергать ручку двери, но она не поддается, только щелкает, как незаряженное ружье.
— Погоди, — произносит водитель, голос его звучит отрывисто и гулко. — Что-то тут не так.
— Что не так? — Мишаня таращится в зыбкий свет, пытаясь различить хоть что-то, кроме черного силуэта Петькиной тачки.
Патрульная машина медленно, на брюхе, подползает к разрыву между толстыми стволами. Наконец она останавливается, будто испускает дух, водитель поворачивает ключ в замке зажигания. Мишаня снова дергает за ручку двери, она снова не слушается его.
— Выпустите меня!
— Здесь оставайся, — шепчет водитель, нетвердым движением вынимая из крепежа рацию.
Он выходит из машины, захлопнув за собой дверь; пассажир следует за ним — так быстро, что Мишаня даже не соображает спросить его, что происходит. Раздается щелчок центрального замка.
Он снова смотрит туда, где от мокрой примятой травы отражается миллионом глаз свет фар. Сначала на верхушке валуна он замечает свои кроссовки. Паленый логотип «Адидас» ярким красным цветком проступает на пятке от дождевой воды. А потом взгляд его цепляется за другую пару обуви, ниже, на траве, пятками вверх. Отцовские резиновые сапоги. И ноги в знакомых штанах с лампасами.
— Петька! Я приехал! Петька! Ты что, пьяный? Порулить-то дашь?
Мишаня опять теребит ручку двери, одной, другой, потом перелезает вперед на водительское сиденье, выдергивает непослушными ватными пальцами гвоздик замка, почти что вываливается на траву лицом вниз, кое-как поднимается на ноги и подбегает к мужикам, которые стоят, безмолвно уставившись на лежащего ничком Петьку.
— Петька! Ты спишь? — Мишаня бросается к нему, но его ловит за капюшон мужик в шапке.
Водитель, зажав в кулаке рацию, легонько пинает грязным рабочим ботинком Петькину лодыжку.
— Диспетчер, это сорок два ноль пять. С полицией соедините.
— Вы его арестовывать будете? Он же спит! Подумаешь, напился в лесу, — тараторит Мишаня, пытаясь высвободиться из рук пассажира.
Наконец ему удается выскользнуть из куртки, за которую его держит мужик, он одним скачком оказывается возле брата и хватает его за плечо.
— Парень, ты че творишь? — раздается позади него встревоженный окрик.
— Мать честная, не смотри. — Мужик в камуфляже сгребает Мишаню в охапку и как-то по-отцовски втыкает его лицом в свою пропахшую потом и табачиной куртку.
Но Мишаня уже увидел, этого уже никак не отмотать назад. В свете фар кровь кажется черной и блестящей, как спина у гадюки. Лица у Петьки больше нет, только бурое размазанное нечто, похожее на водоворот. А дальше, ниже, красными и черными лоскутами повисло что-то и вовсе невообразимое. Только кулак у Петьки чистый, а из него торчит порванная цепочка с его нательным крестом.
— Это волки, видно, — ошарашенно произносит водитель.
— Да господь с тобой. — Мишаня слышит голос, глухо звучащий внутри диафрагмы. — Здесь последнего волка в девяносто седьмом застрелили.
НАСТЯ
Марианна тщетно пытается не обращать внимания на гул лампы дневного света у себя над головой. Если выключить ее, аудитория утонет в сонном полумраке, а ей нужны их мозги. Она как зомби, она хочет успеть съесть их мозги, пока они еще молоды и пригодны хоть для чего-то.
— В основе характера чаще всего лежит страх. И в зависимости от того, что это за страх, вокруг него, как жемчужина вокруг песчинки, формируется
