— Прости! Ты, может быть. Но не я!.. Как подумаю, что Диана… Эй, что это ты так на меня смотришь?
Дото захлопала ресницами:
— Нет, ничего, дорогуша! Ничего! («Только бы он никогда не догадался, что я знаю! — думала она. Что я знала с самого начала!») — Дашь мне чего-нибудь выпить? Покрепче?
Самое страшное позади, думала она. Если сжать зубы, прикинуться дурочкой, не разговаривать во сне, она вскоре опять завладеет «своим» Билли, заставит его забыть даже имя Дианы, этой шлюхи.
Билли надевал халат, когда внизу раздался телефонный звонок.
— Не подходи! — вырвалось у Дото, ощупью разыскивавшей свой пеньюар. — Пусть звонит. В такое время людей не беспокоят.
— А вдруг что-нибудь срочное? — возразил Билли. — Возьми, например, Чинзано, они там никогда не спят. Накройся и лежи, я тебе принесу выпить.
Но он вернулся через пять минут с пустыми руками.
— Что там такое? — спросила засыпающая Дото.
— Санитарка из больницы Сент-Барб, — кратко пояснил Билли в поисках ботинка. (Он по привычке всегда обувался раньше, чем надевал что-нибудь.) У Лежанвье вчера вечером случился сердечный приступ. Он хочет меня видеть.
— Но почему? Зачем? Ты же не врач, чем ты ему поможешь? — заскулила Дото.
— Ну-ка, вылезай! — вместо ответа сказал Билли. — Давай-ка приготовь мне чего-нибудь выпить. Ну же, быстрей, быстрей!
* * *
Жан Паскаль-Понта просыпался с трудом. Подсвеченный циферблат его дорожного будильника показывал четверть третьего. Телефон разрывался.
— Да, — буркнул он. — Кто это?
— Телеграмма для министра юстиции.
Паскаль-Понта свободной рукой достал из пачки «Кэмела» сигарету, прикурил:
— Валяйте, я слушаю…
Но, не прослушав и десяти слов, поправил:
— Стойте, давайте сначала… Я записываю…
«Ну и везет же мне!» — подумал он, опуская трубку.
Министр юстиции, его патрон и наставник, согласился провести вечер и ночь у прокурора в Кардо, в самой глуши, куда невозможно позвонить…
Придется будить шофера-корсиканца, на корсиканской машине ехать ночью по корсиканской дороге с корсиканскими извилинами.
«Не знаю, удастся ли спасти шкуру тому парню, — продолжал он размышлять, одеваясь на счет «три-два-один». — Зато уверен, что здорово рискую своей!»
* * *
Билли Хамбургу не удалось увидеть Лежанвье, тот лежал под кислородной маской.
Но санитарка-дракон, несущая вахту в коридоре, взялась перевести ему слова адвоката.
Мэтр Лежанвье хотел, чтобы господин Хамбург отправился на бульвар Араго к пяти часам утра, просил его немедленно сообщить по телефону или иначе, если будет отложена казнь некоего Лазара…
— Между нами, я думаю, ложь во спасение могла бы помочь ему, — заключила она шепотом. — Он, кажется, привязан к этому Лазару.
* * *
Было полчетвертого, когда машина достигла Кардо под проливным дождем, хотя шофер выжимал акселератор всякий раз, как мог это сделать без риска превратить своих детей в сирот.
Загородный домик прокурора высился в кромешной тьме, даже дверь отыскать оказалось просто невозможно. Пришлось гудеть целых десять минут, пока где-то под нависшей крышей не распахнулось окно:
— В чем дело? Кто там?
Паскаль-Порта пустился в объяснения. Его фамилия Паскаль-Порта, зовут Жан, он секретарь — и фаворит — министра юстиции, привез для него важное сообщение, от которого зависит жизнь человека.
— Ладно, подождите! Тино спустится…
В гневе, старик был просто в гневе, как объяснял впоследствии Жан Паскаль-Порта Майте Паскаль-Порта, своей молодой жене. Надо, однако, отдать ему должное — он все выслушал без звука, внимательно прочитал и перечитал телеграмму.
— Что, еще одна судебная ошибка?
— Похоже на то, сударь…
— Вы сами-то в это верите?
— Не знаю, право.
— Который час?
— Скоро четыре, сударь.
Министр юстиции с недовольным видом перечитал в третий раз наспех нацарапанное послание, и Паскаль-Порта подумал, что драматический вид настоящей телеграммы произвел бы большее впечатление.
— Ладно, который час?
— Кажется, я уже говорил вам, сударь. Скоро четыре.
— А казнь назначена на?..
— На пять часов, сударь.
— Если бы вам пришлось выбирать, что бы вы предпочли сами, Порта, приговорить невиновного или отпустить на свободу преступника?
— Отпустить десятерых преступников, сударь.
— Кто вас сюда привез?
— Некий Сандрини, торговец сыром.
— Он еще здесь?
— Да, сударь. Должно быть, пьет вино.
— Сколько вам понадобилось времени, чтобы добраться сюда?
— Минут пятьдесят.
— Как вы думаете, спуститься вниз он сумеет быстрее?
— Придется.
— Я позвоню из Бастии, — размышлял вслух министр юстиции, — или передадим по радио… но, боюсь, как бы не было слишком поздно.
Сандрини, узнав, что речь идет о спасении человеческой жизни, кстати вспомнил, как его зять Пьетро заплатил за чужую вину, и погнал вовсю.
Он знает дорогу, как свои пять пальцев. Господа могут всецело положиться на него. Они доедут меньше чем за полчаса. Слово Сандрини.
На последнем вираже машину занесло, и она мягко опрокинулась в ров.
* * *
С момента, как его осудили, Лазару через ночь снился один и тот же изматывающий кошмар…
Его будил резкий стук молотков. Грязный серый рассвет проникал в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, покрытый восковой бледностью, был одет в визитку, на другом было одеяние священника, у третьего было красное лицо и жесткий целлулоидный воротник, четвертый походил на мэтра Маршана, его защитника, но Маршана изменившегося, почти неузнаваемого, Маршана-пигмея…
Один из мужчин, тот, что был самым тощим, сообщал ровным официальным голосом:
— Ваше прошение о помиловании отклонено…
Священник говорил:
— Мужайтесь, сын мой…
Краснолицый отворачивался, доставал из продолговатой — и черной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — ножницы, машинку.
Он говорил: «Пора…», и последний удар молотка доносился снаружи, ставя звонкую точку в конце фразы.
Этой ночью измученному бессонницей Лазару снилось, будто он лежит на поляне, освещенной солнцем, положив руки за голову, и созерцает яркую синеву неба. Мягкий шелест ручья навевал забытье.
Он проснулся, подскочив от того, что кто-то тронул его за плечо.
Тусклый и серый свет зари просачивался в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, с красным лицом, был одет в визитку, другой — в одежду священника, третий был бледен, как воск, четвертый отдаленно напоминал мэтра Маршана, но Маршана рыжего и ростом почти метр восемьдесят…
Один из мужчин, тот, что был с красным лицом, сообщил ровным официальным тоном:
— Ваше прошение о помиловании отклонено…
Священник сказал:
— Мужайтесь, сын мой…
Тощий и бледный мужчина отвернулся, начал доставать из продолговатой — и красной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — машинку, ножницы.
Он сказал: «Пора…», и его тихий голос перекрыл свежий шепот ручья.
Недоверчивый, ошеломленный Лазар знал, что этот час рано или поздно придет. Он даже думал, что он настанет раньше, приготовился к этому… И все же отреагировал, как перепуганный ребенок, как больной, которого должны отвезти на операцию. Натянув одеяло до подбородка, он вжался в холодный угол стены. Сердце беспорядочно стучало, от внезапной слабости тряслись поджилки. Он знал, что ему надо хотя бы попытаться собраться с духом. Его первая отчетливая мысль была о Лежанвье.
— Негодяй! — процедил он сквозь сжатые зубы. — Сукин сын!
Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно…
Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть…
— Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались…
Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным…
Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки.
Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости!
Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести…
