Она улыбнулась, как мне показалось, грустно.
— Совершенно верно. Фоуб передает привет.
Я спустился вниз и уже садился в машину, когда к зданию подкатил внедорожник фирмы «фольксваген», с разрисованным парусиновым верхом и большими задними колесами. Из него выскочил костлявый старичок в потрепанных шортах и красной рубашке с короткими рукавами, загорелый, с седыми усиками и забранными сзади в хвост седыми же волосами. Широким шагом он направился к подъезду.
— Добрый день, Фред, — поздоровался я, когда он проходил мимо. — Как дела?
Он остановился, ослепил меня белозубой улыбкой.
— Все отлично, сынок. Я вас знаю?
— Думаю, у нас есть общие знакомые.
— Фоуб?
Я кивнул.
— Есть на что посмотреть, не правда ли, — он подмигнул мне.
— Потрясающая женщина, — согласился я.
Он опять улыбнулся, еще раз подмигнул и взбежал по лестнице.
До Голливуд-Фриуэй я добрался быстро, лишь пару раз повернув не в ту сторону, и покатил к центру города. Заехал на автостоянку рядом с Бродвеем и положил бутылку с остатками виски в бардачок. Служитель это заметил и покачал головой.
— Законом это запрещено.
— У меня простуда, — ответил я.
— Господи, это ужасно. У меня тоже.
— Так примите лекарство.
— Вы шутите?
— Отнюдь. Только не помни́те машине крылья. Она взята напрокат.
— Спасибо, приятель. От глоточка я не откажусь.
— Чтобы вылечить простуду.
— Вот-вот. Только поэтому.
Я взял у него квитанцию и пошел к Новому департаменту регистраций Лос-Анджелеса, уже как пять лет переехавшему в Гражданский центр, располагающийся в доме двести двадцать семь по Северному Бродвею.
По справочному указателю в вестибюле я определил, что мне нужна комната десять. Находилась она на первом этаже, и в ней, за длинной конторкой, я нашел изящную блондинку, которой, судя по всему, очень нравилась работа в государственном учреждении. Она, несомненно, гордилась тем, что досконально разбирается в порученном ей деле. Занималась она свидетельствами о рождении.
После того, как я объяснил, кто я, откуда и от кого, она улыбнулась.
— Знаете, я читаю его колонку.
— Это хорошо.
— Он всегда на кого-то сердится. Это так?
— Обычно, да.
— Я бы сошла с ума, если бы постоянно сердилась.
— Я тоже.
— Чем я могу вам помочь?
— Я бы хотел взглянуть на свидетельство о рождении одной девушки, Конни Майзель. А может, Констанс. Майзель я продиктую вам по буквам.[9]
— Она родилась в Лос-Анджелесе? — спросила блондинка, записав под мою диктовку фамилию Конни.
— Да.
— Вы знаете, когда? Это ускорит дело.
— Двадцать первого мая одна тысяча сорок шестого года.
— Одну минуту.
На поиски ушло три минуты. Она вернулась с бланком, размером с конверт.
— Свидетельства о рождении на руки не выдаются. Я не могу снять для вас копию. Но готова сказать все, что в нем записано.
— Отлично. Ее полное имя?
Блондинка посмотрела на бланк.
— Констанс Джин Майзель.
— Отец?
— Френсис эн-в-и Майзель.
— Эн-в-и означает «нет второго имени»?
— Да.
— Чем он занимался?
— Это пункт тринадцать. Музыкант.
— Чем занималась ее мать?
— Пункт восемь. Официантка.
— Что еще записано в свидетельстве?
— В нем двадцать семь пунктов. Место жительства, дата рождения матери, раса отца, место жительства отца, девичья фамилия матери, названия больницы, адрес, число детей, рожденных матерью…
— Это надо.
— Пункт двадцать один. Двое. Живущих. Двое. Умерших. Ни одного. Выкидышей. Ни одного.
— А второй ребенок мальчик или девочка?
— Мальчик.
— А что там записано насчет девичьей фамилии матери.
— Гвендолин Рут Симмс, — ответила блондинка. — Нынче Гвендолин не сыскать. Красивое имя, но старомодное.
— Пожалуй, вы правы. А смогу я с вашей помощью узнать имя ее брата?
— От тех же отца и матери?
— Не знаю. Скорее всего, что нет.
— Вы знаете имя брата?
— Нет.
— Дату рождения?
— Нет.
— Как насчет фамилии матери? Я имею в виду не девичью, а по мужу.
— Не знаю.
С сожалением она покачала головой. Ей это не нравилось. Она не справилась со своей работой.
— Одной девичьей фамилии матери для этого недостаточно. Извините.
— Ничего страшного, — успокоил ее я. — Можем мы заглянуть в свидетельство о рождении еще одного человека?
— Разумеется, — она радостно улыбнулась.
— Я знаю только год рождения, имя и фамилию.
— Этого достаточно.
— Год одна тысяча девятьсот сорок четвертый, а фамилию я опять продиктую вам по буквам.
Я попросил ее найти свидетельство о рождении Игнатия Олтигби, и это заняло у нее больше времени, поскольку я не знал точной даты его появления на свет. Около пяти минут. До сих пор не знаю, что заставило меня оправить ее на поиски свидетельства о рождении Олтигби. Возможно, причина состояла в том, что его застрелили у моего дома, и мне хотелось как-то увековечить его в памяти, хотя бы убедившись в том, что он-таки родился на свет божий. А может сказалось любопытство. Не часто в Лос-Анджелесе рождались нигерийские вожди. Да еще во время Второй мировой войны. Иногда я льщу себя надеждой, что на меня снизошло откровение. Так случается с историками, делающими великие открытия. Беда с этими открытиями лишь в том, что их бы не было, если б в какую-нибудь субботу кто-то не полез со скуки чистить чердак в Лондоне, Бостоне или Сан-Франциско.
Блондинка вернулась с упреком во взгляде.
— Вы же все знали, не так ли?
— Знал что?
— Ладно, продолжим наши маленькие игры, — она положила свидетельство о рождении Олтигби на конторку. — Игнатий Олтигби. Родился девятнадцатого декабря одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. Отец, Обафеми Олтигби. Раса, негр. Национальность, эфиоп.
— Что ж, похоже.
— Он действительно был эфиопом?
— Нигерийцем.
— Обе эти страны в Африке, не так ли? Я думаю, в сорок четвертом всех африканцев записывали эфиопами.
— Возможно.
— Занятие отца. Студент.
— Как насчет матери?
— Вы уже все знаете.
— Знаю что? — повторил я. — Мать та же.
— Вы уверены?
— Иначе и быть не может. Едва ли в одном доме на Гоуэр-стрит проживали две Гвендолин Рут Симмс.
Служитель автостоянки как-то странно посмотрел на меня, когда я отдал ему квитанцию и расплатился. Я решил, что все дело в улыбке, не сходящей с моей физиономии. То была улыбка историка, которая появляется, если я узнаю нечто жизненно важное. К примеру, цвет глаз капитана Бонневилля — серый, а не, как полагали многие историки, синий. То было целым событием.
Не менее высоко оценил я и тот факт, что Конни Майзель и Игнатий Олтигби рождены одной матерью. Будь я великим детективом, я бы назвал почерпнутые в отделе регистраций сведения ключом к разгадке преступления. Но, поскольку в тот момент я мнил себя великим историком, то решил оценить мое достижение как блестящее исследование. Так заново отрытый предмет позволяет по-новому взглянуть на давно минувшую эпоху. Конни Майзель была сводной сестрой Игнатия Олтигби. Естественно. Теперь все сходилось воедино.
Только целого у меня не получилось. И когда я подошел к автомобилю, их родство стало рядовым фактом в череде тех, что не прошли мимо моего внимания.
Пусть несколько странным, но столь же бесполезным.
Правилами автостоянки водителю разрешалось самому выезжать за ворота при наличии свободного коридора. Мою машину не блокировали другие, а потому я сел за руль и вновь прокрутил все в голове. Зацепился лишь за одно: Конни Майзель и ее сводный брат вошли в жизнь сенатора Роберта Эф. Эймса практически одновременно: шесть или семь месяцев тому назад. Едва ли речь шла о простом совпадении. Конни Майзель взяла на себя сенатора. Ее братец обольстил дочь сенатора. Теперь дочь мертва, так же, как и Игнатий Олтигби. Что-то это должно означать. Что-то ужасное и отвратительное. Память услужливо подсказала мне слово cahoots. Происходило оно от французского cahute,[10] но в американском сленге означало совсем другое: сговор, сообщничество, соучастие. Капитан Бонневилль использовал его в одном из писем к секретарю военного департамента. «Мы сговорились с Натом Фишером». В письме говорилось о равноправном партнерстве. Нынче слово это употребляется, когда речь идет о заговоре. Может Конни Майзель сговорилась со своим сводным братом. Эта версия имела право на существование, и я решил, что при следующей встрече с Конни мне будет о чем ее спросить. Тут и обнаружилось, что я хочу вновь увидеть ее. Более того, меня так и тянет к ней. Я весь сгораю от желания.
Я выехал со стоянки, миновал пару кварталов и только тогда понял, почему служитель так странно смотрел на меня. Чуть пониже левого уха моей головы коснулся холодный металл. Я подпрыгнул. Наверное, на фут.
