«На шкатулке, которая стоит у меня на столе», — сказал Карелла, — «изображена голубая геральдическая лилия на зелёном фоне.
Интересно, вы…»
«О, Боже», — сказала мисс Унгар.
«Для вас это проблема?»
«Голубой и зелёный. О, боюсь, это значительно раньше моего времени.»
«Вы хотите сказать, что коробка старая?»
«Я работаю здесь уже шесть лет», — сказала мисс Унгар, — «и могу вспомнить все варианты цветов, которые мы использовали: например, красный на розовом на прошлое Рождество, чёрный на белом на позапрошлое, коричневый на бежевом на поза-позапрошлое…»
«Угу», — сказал Карелла. «Но эта голубой на зелёном…»
«До моего времени.»
«Давнее, чем шесть лет назад, не так ли?», — сказал Карелла.
«Да.»
«Не могли бы вы сказать, как давно это было?»
«Ну… это очень важно для вас?»
«Возможно», — сказал Карелла. «Невозможно определить, насколько важна та или иная новая информация, пока она вдруг не станет важной.»
«Гм», — сказала мисс Унгар, умудрившись передать в этом односложном ворчании искреннее отсутствие убеждённости в срочности миссии Кареллы и ещё большее подозрение в отношении его доморощенной философии относительно сравнительной важности улик и теории спонтанной значимости. «Подождите, пожалуйста», — сказала она.
Карелла ждал. Пока он ждал, в магазинном телефоне включили записанную музыку. Карелла слушал музыку и думал, почему американцы считают необходимым заполнить любую тишину звуками того или иного рода — консервированным роком, консервированным шлоком (еврейское направление рок-музыки — примечание переводчика), консервированным шмальцем (вытопленный куриный или гусиный жир, компонент еврейской кухни — примечание переводчика), консервированной попсой; в Америке невозможно войти в такси, лифт или даже в похоронное бюро без динамиков, из которых не доносится, не сочится или не капает звук того или иного рода. Куда делись тихие травянистые холмы? Казалось, он помнит, как однажды поехал на ферму своей тёти в штате за рекой и сидел на травянистой вершине холма, где мир в полной тишине расстилался у его ног. Занятый такими пасторальными мыслями, с консервированной шлок-шмальцевой аранжировкой «Рассвет, закат» (песня из мюзикла «Скрипач на крыше», написанная в 1964 году — примечание переводчика), массирующей его правое ухо, Карелла почти заснул.
Смутный механический голос мисс Унгар привёл его в чувство.
«Мистер Коппола?», — сказала она.
«Карелла», — сказал он.
На этот раз ей удалось выразить сомнение в том, что Карелла знает своё собственное имя. «Я проконсультировалась с человеком, который работает здесь дольше меня», — сказала она, — «и на самом деле голубой на зелёном были использованы в Рождество перед тем, как я начала работать.»
«Получается, это было Рождество семь лет назад.»
«Да», — сказала мисс Унгар. «Если я начала работать здесь шесть лет назад, и если голубое на зелёном было использовано на Рождество перед тем, как я начала работать, то тогда, да, это было бы семь лет назад.»
У Кареллы возникло ощущение, что его только что назвали идиотом.
Он поблагодарил мисс Унгар за уделённое время и повесил трубку.
Семь лет назад, подумал он. Он уставился на коробку; какие бы теории ни выдвигала полиция, новая порция информации отказывалась становиться неожиданно важной.
Лаборанты, осматривавшие квартиру Амброуза Хардинга, не обязательно искали улики, которые могли бы связать его убийство с убийствами Джорджа Чеддертона и Клары Джин Хокинс. Найденные пули — одна из них оказалась вмонтирована в подоконник над раковиной, другую выковырял из черепа Хардинга помощник судмедэксперта, проводившего вскрытие, — позволили бы баллистическому отделу определить, использовался ли один и тот же пистолет во всех трёх убийствах, и этого было бы достаточно. Вместо этого они искали хоть какую-нибудь зацепку, хоть что-нибудь, что можно было бы передать детективам на местах, хоть что-нибудь, что могло бы сдвинуть дело с мёртвой точки и перевести его в область осмысленных предположений.
Уже тогда, ещё до того, как баллистический отдел представил свой отчёт о пулях, было ощущение непрерывности, граничащее с серийностью: ещё одно убийство, и телеканал наверняка продлит сериал ещё на один сезон. В таком городе, как этот, одно убийство не могло привлечь толпу; в любой день недели можно было совершить одно убийство в саду, так что: «хо-хо, что ещё нового?» Однако двух убийств, совершённых одним и тем же оружием, или даже двух убийств, совершённых в одном и том же районе города за относительно короткий промежуток времени, или двух жертв, смутно похожих друг на друга по возрасту, роду занятий или цвету волос, было достаточно, чтобы тот или иной более-менее креативный журналист города начал размышлять вслух, не появился ли на улицах ещё один сумасшедший убийца, пока полиция сидит, засунув большой палец в задницу. Но три убийства? Три убийства в течение пяти дней? Три убийства, которые, по всей вероятности, были совершены одним и тем же оружием? Три убийства трёх чернокожих, одна из которых была обитателем если не преступного мира, то, по крайней мере, мягкого и пушистого подбрюшья преступного мира, этого ночного мира сообщаемых шёпотом приглашений и незаметно выполняемых обещаний.
Ничто так не будоражило воображение публики, как убийство проститутки. Моральные праведники испытывали чувство крайнего удовлетворения: виновный был наказан если не рукой Бога, то, по крайней мере, рукой того, кто понимал, какую опасность представляет проституция в обществе, где мужчины ходят с расстёгнутыми ширинками. Для многих других — тех мужчин и женщин, которые в то или иное время заигрывали с идеей воспользоваться услугами проститутки или предоставить услуги проститутки, — это убийство стало доказательством, если таковое вообще требовалось, что в этом городе действительно существовала большая армия женщин, готовых и даже желающих обслужить любого, независимо от расы, вероисповедания, цвета кожи, пола или убеждений. То, что такая служба иногда была сопряжена с опасностью, неоспоримо подтверждалось убийством. Возмездие за грех — смерть, брат, — но, Господи, это всё равно звучало захватывающе. И для тех, кто действительно занимался сексом там и сям, здесь и там, в том или ином убогом гостиничном номере, или в мотелях с рейтингом «X» за рекой, где можно было посмотреть порнофильм, одновременно снимаясь в собственном частном фильме на водяной кровати, или в любом из массажных салонов, которые выстроились вдоль городских магистралей на севере, юге, востоке и западе, для тех, кто переступил черту, разделяющую простой секс для удовольствия и наслаждения (твоё место или моё, детка?) от секса ради наживы, секса как греха, секса как самого долгоиграющего бизнеса в истории расы (твоей расы или моей, детка?), для этих простых людей убийство проститутки тоже было увлекательным, потому что они задавались вопросом (а) убил ли её такой же парень, как они сами, или (б) убил ли её один из этих свирепого вида сутенёров в широкополых шляпах, или (в) была ли убитая девушка кем-то, кто, возможно, дал им по голове накануне вечером — через некоторое время они все выглядели одинаково. Так что да, когда убивали проститутку, возникали самые разные варианты.
Убейте обычного певца калипсо, убейте обычного менеджера по бизнесу певца калипсо, и никто не будет слишком взволнован, даже если в этих убийствах есть продолжение. Но убить проститутку? В блондинистом парике на тротуаре, ради всего святого! Юбка на заднице! Пуля в сердце и ещё две в голову! Вот это было необычно и интересно.
Так же, как и песок.
В квартире Амброуза Хардинга техники нашли песок.
«Песок», — сказал Гроссман Карелле по телефону.
«Что значит „песок“?»
«Песок, Стив.»
«Как на пляже?»
«Да, как на пляже.»
«Я очень рад это слышать», — сказал Карелла, — «особенно учитывая, что в Даймондбэке нет пляжей.»
