— Да ладно ты. Я, кстати, пойду догоню его. Попрошу пустить переночевать. Поздно уже дальше двигать. Пересплю в Посаде.
— Чего тебе к нему в грязь-то идти? Переспи у меня.
— К чему тебя стеснять. У него целый дом на одного.
— А у меня — полдома, — не сдавался Линников. Митя согласился.
— Ты иди, а я сейчас, — сказал он. — Пойду у старика самогонки возьму. Выпить хочется. Разделишь компанию?
— Разделю, — сказал Степан. — Вместе сходим. Тебе у него самогонки не выпросить, он знаешь какой ужимистый.
И они опять двинули вместе к Федьке.
Самогонка монашка была мерзкой. Степан хлебнул, передернулся и поставил стакан.
— Из редьки он ее, что ли, гонит!
Митя оказался небрезгливым.
— Брось критиковать, Степа! Самогон как самогон. Другого теперь не найдешь.
И стал заставлять Линникова пить. «Спаивает», — отметил тот, но уступил: пусть противник думает, что ведет игру. В том, что Ломанов — противник и хочет окрутить его вокруг пальца, чекист больше не сомневался.
— Я вот смотрю, Степа, библиотека-то у тебя такая суровая: ничего для души, все для мозгов. Или самообразованием занимаешься?
— Занимаюсь. А что? Смешно?
— В некотором смысле. Сейчас вообще никто книг не читает, даже те, кто их всегда читал.
— И правильно. Эти пусть теперь поработают.
— Верно, — согласился Митя. — Давай выпьем за тех, кто теперь учится. Им это надо!
Линников чокнулся с гостем. «Сочувствие проявляешь, барчук! Стараешься! Знаю я твое сочувствие, гниль дворянская!» Степан опять притушил взметнувшуюся ярость и поинтересовался:
— А где твой братик?
— Нет братика. Попал в Питере в перестрелку — и конец. Случайная жертва.
— А родители?
— След простыл. Из Питера бежали, где сейчас — неизвестно.
— За что ты в тюрьму-то угодил?
— За ерунду. Одного комиссара дураком назвал. Такое у меня слабое место: как встречу дурака, обязательно должен сказать — дурак ты.
— Надо же, и я такой! — вырвалось у Степана. Он даже почувствовал на миг симпатию к своему противнику. — И сколько ты там просидел?
— С полгода.
— Что-то мало, — удивился Линников. — Или срок скостили?
— Точно. Начальник помог. Лютики он любил. Понимаешь? Одни любят ромашки, другие лютики. Только ты его не закладывай, понял? Я тебе как родному открываюсь.
— Какие ромашки-лютики? — спросил Степан и, сам догадавшись, покраснел.
— Или ты таких дел стесняешься? — спросил с ухмылкой Митя. — Ну-ну, не косись. Сам-то я нормальный. Вот сейчас к невесте еду. Только не спрашивай куда — адрес я тебе не назову. Еще увяжешься и невесту отобьешь. Давай за нее лучше выпьем.
Ломанов взял свой стакан, другой протянул Степану.
— Не могу я больше пить эту заразу, — сказал чекист. — Пей сам, не смотри на меня.
Митя поставил стаканы на место.
— Если по-честному, и мне больше не пьется. Правильно ты сказал: зараза. Может, спать завалимся? После этой отравы нутро как погреб с мышами.
Были еще только сумерки. И от Митиного трепа, и от самогонки у Степана отяжелела голова, и потому ложиться сейчас было никак нельзя. Ляжешь — и отключишься. А гостю только того и надо: чтоб стемнело и хозяин захрапел. Нет, требовалось взбодриться и высидеть до темноты.
— Рано еще спать, — сказал Линников. — Давай выпьем чаю и поговорим о чем-нибудь умном.
* * *
Мой костер догорел. Надя взяла валявшуюся рядом палку и стала дробить головешки.
— А я все-таки это попробую, — объявила она приподнято. Оказалось, она надумала пройти по углям.
— Просто так по углям нигде не ходили. Для этого надо привести себя в соответствующее состояние. Шаманы сначала поют и пляшут, тибетские монахи — медитируют.
— И на Тибете монахи ходят по углям? — поразилась Надя. — А они-то зачем?
— Чтобы доказать, что их дух владеет телом. Ожоги на ступнях в их случае означают провал на экзамене.
— Откуда ты знаешь?
— Читал.
— И меня такие вещи очень интересуют! Не то слово — захватывают! — воскликнула Надя и опять предложила мне водки.
В этот раз я не отказался. Чокнувшись со мной, она объявила:
— За невероятное!
— Отличный тост, — поддержал я.
— У нас принято пить до дна. Это тоже ритуал.
Водки в моей кружке было больше половины.
— И этот ритуал требует подготовки, — заметил я.
Надя придвинулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и сказала:
— Этот — не требует. Ну пожалуйста, выпей до дна. Ты такой трезвый! — «Трезвый» она произнесла с сострадательностью. — И тост еще такой хороший…
— Тост хороший, — согласился я и уступил.
— Я прежде сталкивалась с невероятным как с несчастьем, — призналась мне Надя, осушив свою кружку. — Я не помню, чтобы мне в прошлом невероятно с чем-то повезло. Было наоборот. Невероятно, чтобы лучшая подруга тебя предала — а она предала… И с папой случилось невероятное. Он всегда был так осторожен. Я до сих пор помню, как он учил меня переходить улицу. Меня научил, а сам попал под машину… В сущности, невероятное шире, чем себе представляешь, и это большей частью за счет плохого. — Она перевела взгляд на меня и, блеснув глазами, заявила: — Но сейчас другое! Все началось с того момента, когда ты подошел к моему столу в АКИПе и сказал: «Пропала рукопись!» Ах, какая я тогда была дура! — рассмеялась она и достала из кармана пачку сигарет.
Надя закурила опять, посмотрела мне прямо в глаза и проговорила:
— Твоя идея заняться историей «Откровения» — просто гениальна. Я не преувеличиваю, не смейся! Это дело меня совершенно захватило. Оно даже изменило мою жизнь. Прежде были одни мелочи, теперь же… Знаешь, я решила написать не статью о кенергийской рукописи, а документальную повесть о кенергийской цепи. Тебе, конечно, неясно, о чем это я — я сейчас все объясню.
Она сделала глубокую затяжку, выпустила дым и произнесла со значением:
— Существует цепь людей, причастных к замыслу Евлария. Она тянется из шестнадцатого века. Евларий что-то задумал пятьсот лет назад. Что — мы никогда не узнаем. Может быть, задуманное у него не получилось. Мы знаем только, что первый кенергиец обучил своим наукам Константина и преставился. Мало все-таки, верно? Но если посмотреть в перспективе времени, видишь кенергийскуто цепь, по которой передавались «тайны»! Она дотянулась до нашего века, и тут все в России изменилось — я имею в виду Октябрьскую революцию. Монастыри закрылись, православие потеряло свое прежнее значение, по стране распространился атеизм. Казалось, продолжение цепи немыслимо, даже бессмысленно, но она все же не оборвалась. Кенергийская цепь просто стала наращиваться другими звеньями — и в этом тоже есть смысл. Изменилась жизнь — изменился смысл существования цепи, понимаешь? Первым за игуменами Благовещенского монастыря следует чекист, все бросивший из-за кенергийской книги, — разве не символично?
Разгоревшиеся глаза Нади вызывали у меня лишь угрызения совести — меня не заражал ее энтузиазм.
— Как Степан узнал об «Откровении огня»? — перевел я разговор на другое.
— От одной бабки, — ответила Надя и добавила смеясь: — Похоже, что она была ведьмой.
— В каком смысле?
— В прямом. Я думаю, Степан ее боялся.
— Серьезно?
— Нет. Если серьезно, то их отношения неясны. Чесучов сказал, что эта бабка послала Степана за «Откровением огня» в Посад.
— Вот так бабка. Уж не она ли была той «первой кенергийкой», которая оставила в рукописи свой автограф? Как ее звали?
Надя замерла и ее взгляд стал беспомощным.
— Черт! Забыла. Какая-то простая, распространенная фамилия…
— Ты ее записала?
— Да нет… Постой-постой! Я вспомнила. Фамилия бабки — Симакова. Точно — Симакова! Такие фамилии сразу забываются.
— Как же тогда ее запомнил Чесучов?
— Хороший вопрос, — похвалила Надя и объявила: — Он возник у меня тоже, и я задала его Чесучову. Оказалось, что он родом из деревни Симаково — еще бы не запомнить такое совпадение.
— Ему известно, откуда у Симаковой кенергийская рукопись?
— Он сказал мне что-то невнятное о монахах. Вроде бы Симакова получила «Откровение огня» у одного монаха, а другой у нее потом эту книгу выманил.
— Это были монахи Благовещенского монастыря?
— Подробностей Чесучов не знает. Ясно и без него, что монах-обманщик был из Благовещенского монастыря, раз рукопись угодила туда.
— И к хозяйке она в тот раз не вернулась, — добавил я. Надя взглянула на меня вопросительно. — Ты заметила параллели в ходе событий вокруг «Откровения», когда оно находилось в руках «бабки» Симаковой и Аполлонии Линниковой? Обе они лишились книги в результате какой-то подлой интриги и обе с утратой не смирились.
— Да, я тоже это заметила! — возбужденно согласилась Надя. — Кстати, Симакова была обманута дважды: сначала монахом, потом Степаном. Ведь Линников не вернул ей кенергийскую рукопись — он сам ею загорелся. Дело дошло до обсессии. Ты еще всего не знаешь. Степан, между прочим, — невероятно трагическая фигура. Представь себе — все бросить ради книги, о которой он знал только понаслышке. Он рисковал ради нее жизнью, получил ее наконец — и…
