бросая дротики в видавшую виды пластмассовую мишень, мы воображали, что же будет дальше. Но следует допустить, что, вероятнее всего, на самом деле ничто не развалится. На вокзале так и будет открыто окошечко кассы. В нем можно будет купить билет.
Какая-то женщина с сыном вынесут чемоданы на центральную платформу. Будет казаться, что каждого на вокзале снедает тщательно замаскированная тревога, но все-таки все продолжат совершать необходимые действия. Вам покажется, что поезд едет медленнее обычного, но он все равно остановится в каждом городе на пути своего следования. Часы на платформах не будут работать, и вы не сможете понять, сколько времени продлится ваша поездка.
В вагоне-ресторане найдется единственная официантка, готовая принять ваш заказ. Провизии на стойке будет достаточно, так что вы сможете заказать горячий бутерброд и устроиться у окна. Снаружи притихшее небо будет освещать все вокруг одинаковым, ровным светом. Вы не сможете удержаться и спросите себя, почему эта официантка все еще здесь, почему поезд все еще едет. Все люди, даже те, кто будет есть рядом с вами, глядя в окно, словно окажутся во власти неискоренимой привычки и будут ехать в поезде, поскольку нужно ездить, будут есть, поскольку нужно питаться, будут подавать бутерброды, поскольку нужно чем-то себя занять.
Прямо у вас перед глазами потянутся папоротники и самые заурядные деревья, они заслонят собой вид, и вы будете смотреть на корни, погруженные в черноватую, чуть кислую почву, которая вскоре слегка посветлеет, а через несколько километров сменится белым песком с добавлением камней. На первый план выберется редкая поросль, за которой обнаружится простор, залитый вновь показавшимся солнцем. Накаленный добела воздух дрогнет в смутных лучащихся колебаниях.
Промелькнет вокзал, названия которого вы не сумеете разобрать. Всю ширину окна вдруг заштрихуют черными полосами стоящие друг за другом, вплотную, бетонные или железные столбы; будут подниматься, расходиться, вновь опускаться, сходиться, пересекаться, множиться и вновь соединяться ритмично разрежаемые изоляторами телефонные провода, похожие на нотный стан.
Равнина закончится, покажутся первые дома. Долгий металлический скрежет возвестит конец поездки. Вы телом ощутите тяжесть торможения. Кровь бросится вперед, к вашей коже, словно вода в бутылке, и вы станете бутылкой, такой же неизменной, такой же лишенной собственной воли, как бутылка воды в багажнике машины. Какой-то мужчина поставит перед вами небольшой чемодан. Чемодан будет почти невесомым.
Суета на вокзале прибытия покажется вам приглушенной, далекой, расслабленной, напомнит ирреальную обстановку в вагоне, в котором вы ехали. И все же все будут на своих местах: кассиры, уборщики, рабочие на платформах, пассажиры. И каждый будет идеально выполнять свои обычные действия: приподнимать крышку мусорного бака, отвечать собеседнику, обнимать престарелых родителей, снимать трубку и говорить, что вот-вот начнется посадка, так что созвонимся позже, совать монету в автомат с газировкой, опускать жалюзи, пряча свой магазинчик от солнечных лучей, искать в кармане билет, махать рукой тем, кто остался стоять на платформе и с кем нас связали судьба и привычка. Для Льюи не было бы сюрпризом, что все останутся на своих местах, что можно поджечь хоть тысячу дворцов, но это все равно ничего не изменит.
Стоящие на платформе военные будут проверять пассажиров. Они обыщут вас, откроют ваш чемодан, но у нас ничего не найти, таковы были слова Льюи, мы неуловимы, на наших безымянных телах ничего не найти. Вы переоденетесь в туалете кафе, расположенного в вестибюле вокзала. Достанете из чемодана черные брюки, белую рубашку и туфли-лодочки. Светлое платье вы оставите на полу. По словам Льюи, вот в этот-то момент все и начнется по-настоящему.
Клуб, день отъезда. Льюи сидит на стуле посреди зала и повторяет, что поступки не бывают ни незначимыми, ни героическими. Что нужно продолжать. Что каждый должен найти собственный подход. Что нет пожара, способного хоть чему-то положить конец, и нет ничего, что выдержало бы испытание временем, ровным счетом ничего. Значение имеет лишь повседневная жизнь, понимаете? – раздаются вопли Льюи. Та, которая требовала, чтобы ее называли Льюи, Льюис, Луиза, Людвиг, и утверждала, что это значит «славная воительница», «прославленная в боях» и что такими и нужно быть – прославленными в боях, – эта Льюи тянет шею, словно пытаясь дотянуться головой до потолка, и ревет безумным зверем. Снаружи стоят смазанные, вымытые мотоциклы. Перчатки и шлемы разложены в ряд на столе у Странда.
Последние несколько недель Льюи уже не работала над планом и целыми днями сидела перед телевизором. Она смотрела все подряд – новости, дневные сериалы. И каждый день просила, чтобы кто-нибудь поставил ей документальный фильм о семье Кеннеди. Некоторые из нас смотрели его вместе с ней – бесконечные кадры с Джеки Кеннеди. Льюи говорила, что Джеки Кеннеди оказалась трагическим образом вычеркнута из истории. Что история всегда что-то вычеркивает. Льюи расползалась по стулу с бутылкой водки в одной руке и стаканом – в другой. Она что-то бормотала. Некоторые из нас еще могли разобрать, что она говорит. Она говорила о Джеки Кеннеди, о ее потерянной жизни при президенте. На кой черт кому-то вообще сдалась эта Джеки Кеннеди, ворчал Странд, и многие из нас придерживались того же мнения.
В тот день, упомянув о том, что должно будет случиться потом, Льюи, наверное, заметила в наших глазах жалость, которую она у нас вызывала. Она замолчала. Выключила телевизор. Мы почти закончили. У нас было достаточно экземпляров книги Странда. Протоколы были напечатаны. Льюи вдохнула в них каждую строчку. Та Льюи, которая хотела, чтобы мы приложили все мыслимые усилия. Которая предупредила меня: только не запори все, Ламар, когда будешь составлять протоколы. Важно писать точно. Взвешивай каждое слово, Ламар, взвешивай каждое слово. Каждое слово в каждом протоколе имеет свой вес. Я ведь был как все: мне хотелось угодить Льюи. Остальные, те, кто находились в других местах, звонили в клуб. Мезаль отвечал, давал указания. Все были готовы.
Льюи так и не перечитала все то, что мы написали. Гиг рассказывает, что после нашего ухода видел, как она скрылась в лесу. Он клянется, что видел, как она исчезла среди деревьев. Еще он говорит, что она была похожа на бездомную. Что она напоминала бездомную, которой вообще больше ни до чего нет никакого дела.
Вы направитесь к выходу. Подойдете к урне и достанете из сумки свой протокол. Возможно, вы перечитаете пару абзацев, лишь вы одна
