столько парню?
Мне теперь не укрыться от собственного отражения. Обычно я вижу себя в лужах или каких-то предметах, и меня это устраивает. Сейчас же я чуть не плачу: из-за толстого слоя грязи напоминаю странное существо без определенного пола.
Душа у него нет. Только ванна. Я наполняю ее горячей водой, скидываю одежду и, как он сказал, запихиваю лохмотья в пакет. Не могу вспомнить, когда мылась последний раз. Ну, по крайней мере, целиком. Лучшее, что мне светит, это раковина в туалете торгового центра.
Я медленно погружаюсь в горячую воду — она сразу становится грязной, — беру шампунь и лью его на голову прямо из пузырька. Он щиплет кожу, жжет глаза и мерзко пахнет, но я терплю, потому что вши достали.
Я тщательно намыливаюсь, стараясь не пропустить ни единого участка кожи, а потом погружаюсь в воду с головой. Отвратный шампунь теперь уже ест всё тело, и я спешу выбраться из ванны.
Его футболка доходит мне до колен. Я перетираю волосы полотенцем и пытаюсь посушить их его феном, но тот слишком маломощный для моих длинных и густых волос, которые спускаются ниже поясницы.
Я возвращаюсь в гостиную. Он сидит на диване и щелкает по каналам.
— Такая светленькая, просто богиня Фрейя. — Выражение его глазах такое странное, но оно мне нравится.
— Кто это? — Я понятия не имею, о чем он и даже не стыжусь быть дремучей. Уж какая есть.
— Дай книгу «Скандинавские мифы и сказания». Вторая полка слева.
Застываю на месте. В отчаянии пытаюсь выбрать книгу наугад, но их так много, что полки кажутся бесконечными.
— Ты не умеешь читать? — предполагает Митчелл. Он бьет не в бровь, а в глаз.
— Не умею, — признаюсь я честно. Сейчас он подумает, что я дурочка.
— Тебе же не меньше пятнадцати.
— Мне семнадцать, через два месяца восемнадцать. — Обидно, что Митчелл принял меня за сопливого ребенка.
— Как так получилось, что ты не умеешь читать? — Его тон не нравоучительный, скорее — удивленный.
— Долгая история, — отмахиваюсь я, не желая ворошить прошлое.
— У меня есть время, — говорит он с улыбкой. — Давай я принесу чай, и ты расскажешь.
Я сажусь за кухонный стол, медленно провожу подушечками пальцев по древесине, отмечая каждую неровность. Митчелл заваривает чай; я поедаю его движения глазами — они такие плавные и красивые. Он белый рыцарь в своем светлом, зеркальном замке.
Митчелл ставит на стол прозрачный чайник, в котором распускается причудливый цветок, две такие же чашки, а еще темный сахар, похожий на полированные мутные стеклышки. Митчелл пододвигает ко мне чашку, и я по привычке обхватываю ее ладонями — не пропадать же теплу. Он смотрит на меня испытывающе, и я понимаю, что мне не увильнуть от объяснений.
— Почти всю жизнь я жила в общине амишей, — говорю скороговоркой, желая поскорее с этим покончить.
— Что ж, Бекки, когда прославишься и будешь писать биографию, это станет яркой деталью.
— Это не яркость! Это серость, когда ты носишь капор, тебя секут розгами за любую провинность, а единственное развлечение — это общая молитва. А еще работа… Её много, и она всегда тяжелая. — Смотрю на свои ладони, покрытые желтоватыми мозолями.
— Так ты была изолирована от мира? — Брови сдвигаются. Он пытается осмыслить мой рассказ. Теперь я кажусь ему не только дурочкой, но и какой-то отсталой.
— Мы словно застряли в семнадцатом веке. Кроме того, моя семья была очень бедная и даже в изолированной общине мы считались чуть ли не изгоями.
— Ты сбежала?
— Я хотела…, но не успела. Однажды они все ушли на воскресную молитву, а я осталась дома. Честно сказать, я выпила в то утро целую бутылку касторки, чтоб у меня скрутило живот и я могла туда не ходить. А потом я услышала крики и побежала… — Мне сложно об этом говорить, но я продолжаю: — Когда я прибежала, молельный дом горел так сильно, что я даже не смогла приблизиться. Они так кричали, что я думала, что оглохну… Мне так хотелось оглохнуть. Они сгорели все: мать, отец, братья и сестра.
— Бекки, мне так жаль. Я соболезную. — Его рука дернулась, словно он хотел меня приободрить, но не решился. Мне бы этого хотелось. Мне бы хотелось, чтоб кто-то обнял меня. — Что случилось после пожара?
— Приехали пожарные и копы, и меня забрали в приют.
Кидаю в чашку кусочки сахара. Он кажется мне совсем не сладким. Митчелл перехватывает мою руку на пятом:
— Эй, мне не жалко, но ты покроешься прыщами и заработаешь диабет. Как тебе жилось в приюте?
Я не спорю и отпиваю чай. Стараюсь, чтоб всё было прилично, но издаю противные звуки. Сладкая жидкость огненным потоком прокатывается по кишкам.
— Там было странно. Я была как инопланетянка. Современный мир обрушился на меня разом. Я думала, что телевизор — это волшебная коробка, в которой заперты живые уменьшенные люди. Холодильник, да и даже вилка для меня до сих пор в новинку.
— Прям как Русалочка, — ухмыльнулся он. — И ты решилась на побег?
— Ну да! Я решила, что и сама о себе позабочусь.
— Сколько ты уже живешь на улице?
— Где-то год, — пожимаю плечами.
Я жутко устала; кладу голову на стол и закрываю глаза. Я уступаю сну всего на секунду, и он тут же побеждает.
— Сладких снов, — говорит Митчелл.
Или мне это только снится?
Глава 2. Fuck up
Я открываю глаза, когда до сигнала будильника остается не меньше получаса. Привычно пытаюсь оценить свое состояние по десятибалльной шкале, где единица означает, что я буду весь день лежать овощем и смотреть в потолок, а десятка сигнализирует о том, что
