Зрелище человеческого тела с отрубленной головой казалось нереальным. Я всегда считала, что существует некий защитный механизм, который мы с давних времен носим в себе и который отвращает нас от нанесения увечий, что некогда являлось чуть ли не ежедневным занятием.
— Я никогда не видел… — начал Гаррисон, но не закончил, а потом тихо добавил: — Как будто ненастоящее…
— Когда у тела нет глаз и головы, то у нас с ним мало общего, а то, что осталось, напоминает пустую комнату, в которой много лет никто не жил, — сказала я.
Я заметила, как глаза Гаррисона скользнули вдоль рук Филиппа к его ладоням, одна из которых все еще была сжата в кулак, как будто боль была настолько велика, что рука отказывалась разжаться и выпустить ее.
— Кроме рук, — сказал Гаррисон. — Руки все еще такие же, как у нас.
Он прав. После взгляда следующее, что дает ощущение жизни, — это прикосновение. От мягких пальчиков младенца до морщинистой и тонкой, как папиросная бумага, кожи бабушкиной руки. Руками мы держим, дотрагиваемся, творим и даже разрушаем. И когда наш голос дрожит или слов недостаточно, мы говорим руками.
Гаррисон отвернулся и посмотрел на меня, слегка прищурившись:
— Вы увидели нечто особенное?
— Посмотри, как связаны руки выше локтя.
Он снова взглянул на серебристый скотч, прижимающий руки практически вплотную.
— И что?
Гаррисон еще несколько секунд изучал тело, а потом повернулся, поняв, что я имею в виду что-то другое.
— Это что-то для вас значит, да?
Я кивнула.
— Думаю, это значит, что Габриель допустил свою первую ошибку.
Он покачал головой:
— Не понимаю.
— Полтора года назад мы обнаружили тело бездомного в овраге у подножия холмов. Мы так и не смогли установить личность убитого, так что по делу он проходил как Неизвестный.
— Вы думаете, есть какая-то связь?
— Он стоял на коленях с перерезанным горлом, руки точно так же связаны скотчем. И эта деталь была непонятна. Зачем вообще убивать бродягу? Но не было никаких привязок к другим делам.
Гаррисон задумался, словно пытался перекинуть мост от одной смерти к другой через реку шириной почти в два года, а потом покачал головой.
— Если верить Филиппу, Габриель приехал в страну только пару недель назад.
— Но он исчез из Франции два года назад.
— Вы полагаете, что Филипп ошибся.
— Или солгал, или же Габриель солгал ему.
— Только по тому, как связаны руки.
Я снова посмотрела на тело в мусорном контейнере.
— Я расследовала около двухсот убийств, примерно в двадцати случаях жертве связывали руки, но во всех случаях, кроме одного, — на запястьях.
— Во всех, кроме двух.
Я кивнула.
— Два из двухсот — это не просто совпадение. Клянусь своим значком, это Габриель убил того бродягу.
Я отвернулась от мусорного контейнера и посмотрела на мигалки патрульных машин, подъезжающих к школе. И тут ужасная правда моей жизни стукнула меня в грудь так, что сердце екнуло. Сколько ночей я простояла на влажном асфальте, прочесывая места преступления. Сколько раз я упустила возможность пообщаться с дочерью, взамен этого перебирая последние минуты жизни жены, избитой до смерти пьяным мужем? Или десятилетней девочки с раздробленным черепом, погибшей из-за того, что у какого-то бандита извращенные понятия об уважении? Кто может сознательно выбрать такое? Какая мать предпочтет разбираться в убийстве вместо того, чтобы поцеловать дочку перед сном?
— Ненавижу это, — беззвучно сказала я.
Повернувшись, я поняла, что Гаррисон смотрит на меня и явно хочет что-то спросить.
— Как это поможет нам?
Я снова вернулась в настоящее.
— Серийные убийцы не могут просто отключить свою потребность убивать. Они без этого жить не могут, для них это способ самоопределения. Габриель в силу своего тщеславия не может позволить убийству бродяги остаться непризнанным. Скотч, особым образом закрепленный на руках, — это своего рода манифест: «Авторские права принадлежат мне».
Я пошла к машине, Гаррисон двинулся за мной, отставая буквально на шаг.
— Вы думаете, он хотел, чтобы мы поняли, что убийство бездомного совершил он?
— В извращенном кошмарном мире, в котором живет Габриель, он считает себя актером. И мысль о том, что кто-то другой может присвоить себе его заслуги, ему ненавистна.
— Значит…
— Мы проверим все факты из дела об убийстве бродяги: все допросы, все адреса, все улики, которые сами по себе ничего не значат. Возможно, есть какая-то связь.
— Я кое-чего не понимаю, лейтенант, — сказал Гаррисон.
Я повернулась к нему, и он продолжил:
— Мы полагаем, что он ничего не делает случайно, а только с определенной целью.
— Да, думаю, можно с уверенностью об этом говорить.
— Тогда почему он не оставил голову Филиппа в мусорном контейнере?
Я сделала еще пару шагов и остановилась. Господи, я об этом и не подумала.
— Габриель не хочет, чтобы мы опознали Филиппа. Если его отпечатков пальцев нет в деле, то без головы и слепка зубов опознать жертву невозможно, поскольку по ДНК идентифицировать убитого можно лишь в том случае, если есть с чем сравнивать. Значит, установить личность невозможно.
— Я тоже об этом думал.
Нечто недосказанное повисло в воздухе между нами, словно ожидая, когда же мы поймем.
— Значит, Филипп каким-то образом представляет для него угрозу, даже после смерти. И если мы выясним, в чем дело, то…
Я обуздала полет фантазии. Нет, шаг за шагом, за раз один шаг. Если я начну забегать вперед, то могу что-то пропустить, пройти мимо и не заметить. Один пропущенный шаг, и карточный домик может рухнуть, и тогда я потеряю свою дочку.
— По крайней мере, хоть что-то, — сказал Гаррисон.
Я покачала головой.
— Это больше, чем просто что-то.
Потом посмотрела на часы. Почти одиннадцать. Минуты бежали так, словно не могли дождаться рассвета. Я еще раз оглянулась, вспышки фотоаппаратов освещали место преступления короткими проблесками.
Нет, тут больше, чем просто что-то. Возможно, это всё.
Мы ехали по центру Лос-Анджелеса через районы, специализирующиеся на торговле одеждой и драгоценностями. Было ощущение, что мы попали в любительский фильм про Мехико пятидесятилетней давности. Кричащие цвета дешевых тряпок и блеск украшений выплескивался с витрин на тротуар, словно мы были зрителями карнавала. В воздухе витали запахи маисовых лепешек и выхлопных газов. Сальса пыталась заглушить фольклорные ансамбли, а те в свою очередь — вой сирен, звуки разбоя и звон разбивающихся мечтаний, привезенных из грязных лачуг в Мексике. Большинство жителей Города Ангелов не знают о существовании этого места, так же далекого от домов за высокими заборами на Голливудских холмах, как трущобы стран третьего мира.
В четырех кварталах к северу от фонарей, музыки и мелкого хулиганства улицы погружаются во тьму, становясь более пустыми и опасными. За дверями внимательные воспаленные глаза следят за каждой угрозой. На углу торчит последняя модель седана, водитель которого приехал затариться кокаином. Когда мы ехали по одному из переулков, из темноты высунулась проститутка, ожидающая клиента, но тут же скрылась, распознав в нас копов.
Гаррисон остановился перед Миссией Братьев Надежды, благотворительной организацией, занимавшей пустующий первый этаж здания на Сан-Педро-стрит. Сюда нас привел беглый просмотр дела Неизвестного, поскольку последний раз бродягу видели живым именно здесь, в приюте, после чего он был найден со связанными руками и перерезанным горлом.
Когда я вылезла из машины, на улице никого не было видно. Тротуар перед зданием миссии сверкал чистотой, хотя рядом с соседним зданием все было усеяно разбитыми бутылками, банками из-под пива, шприцами с запекшейся кровью, которые использовал не один наркоман. Свет горел только в здании миссии, в остальном же казалось, что жизнь покинула квартал, найдя себе убежище на ночь.
Где-то вдалеке тишину нарушали звуки выстрелов из мелкокалиберного пистолета.
— Должно быть, уже почти полночь, — сказал Гаррисон, а потом повернулся ко мне и увидел, что я не понимаю. — Сегодня Новый год, лейтенант.
Господи, а я и забыла. Сегодня же все празднуют. Дают обещания на будущий год, чтобы изменить свою жизнь и исполнить мечты. На Холмах и по соседству с ними пенится шампанское. А в районах, населенных испаноговорящими эмигрантами, палят из пистолетов как из фейерверков. Такое отмечание Нового года очень понравилось бы мексиканскому революционеру Панчо Вилле.
— Я забыла, — сказала я, и тут раздался еще один выстрел.
Я даже представить не могла, что снова буду мерить время годами. Мой мир сжался до восьми часов. У меня оставалось четыреста восемьдесят минут до парада, до того, как моя жизнь превратится в ад, как обещал мне Габриель.
