Теперь уж будет не заснуть, печально подумал Яков Наумович. Стариковский сон — штука хрупкая. А проснувшись — и поговорить не с кем…
Сын едва ли не ежемесячно возобновлял свои психологические атаки на старика, пытаясь перетащить его в сытую Америку, где он устроился очень и очень неплохо. «Папа, ну что тебя там, в конце концов, держит?»
Яков Наумович невесело усмехнулся. Что держит… Да все, дорогой ты мой американец. Все — от мелочей и до главного. Все и держит. Память. Люди. Улицы. Город, в котором родился и прожил всю жизнь. Сама эта прожитая жизнь, наконец. И кто же хотя бы раз в неделю — не говоря уже о датах рождения, свадьбы и смерти — придет на могилу к Сусанночке? Ведь у нее кроме него, Яши, совсем никого не осталось.
Грустная улыбка снова появилась на лице старика. Вот так и начинаешь понимать, что, как объявляют в метро, следующая остановка — конечная. Когда не остается никого, абсолютно никого, кто еще мог бы назвать тебя Яшей. Извините, на следующей выходите?
Выхожу.
Додик наверняка там сейчас с ума сходит, в своей Америке. И ничего же пока с этим не сделать. Ни сюда не позвонить, ни отсюда. Новомодный телефон, присланный сыном, с кучей малопонятных функций и кнопочек, три дня назад перестал весело помигивать своими крохотными лампочками и заглох. Выпрямитель, это почти наверняка. Подкосили нежного американца перепады отечественного напряжения. А в последнее время, как назло, чувствовал себя Яков Наумович очень неважно, и до мастерской или какого-нибудь приличного магазина с электроникой ему было бы не добраться.
Сын, изредка наведываясь в Питер, пытался навязать старику хотя бы телевизор. Ну уж нет. Здесь Зальцман-старший был тверд. С тех пор, как окончательно умолк его древний черно-белый «Славутич», он с превеликой радостью избавился от надоевшего ящика. И каналов было не счесть, и… И по всем несчетным каналам такая мерзость, такая тупость, такой парад мыслимой и немыслимой бездарности… Зато классному и дорогому стерео Яков Наумович был не просто рад — о, это был подарок, всем подаркам подарок, царский, доложу я вам, подарок! А более всего поразил его огромный набор филипсовских компакт-дисков — полное собрание сочинений Моцарта. Да он месяц в себя не мог прийти! Телевизор? Надо быть идиотом. При всех стеллажах, набитых его любимыми книгами, плюс — полное собрание! — Моцарт. Ну и, конечно, Томми-Томик, родная четвероногая душа. И теперь скажите, что еще нужно старому человеку?
Ретривер снова глухо зарычал, но старик безошибочно почувствовал промелькнувший в этом негромком рычании страх.
Ладно, пора и душ принять. Карташов слез с кухонной табуретки и на секунду задумался: что сначала? Душ — или бриться? Бриться — или душ?
Вообще-то лучше второе, подумал он. Мыться Валерий любил под очень горячей струей, до красноты, чтобы только-только терпеть — а под конец вдруг перекрыть начисто кран горячей воды и, тихонько поскуливая, постоять с минуту под ледяной. Зато потом и лицо распарено, и бритва сама собой скользит по щекам. Но до этого придется оттирать запотевшее до самого серебряного слоя зеркало…
Ну что ж, решил он. Значит, бриться.
Он вошел в ванную, положил свой испытанный «Джиллет» рядом с умывальником и взял в руки баллончик с пеной. Тряхнул его пару раз, убеждаясь, что запас пены в нем еще не иссяк. Нет, порядок действий придется чуть-чуть изменить. В конце концов, бритье — это роскошь, а у человека случаются нужды и понасущнее.
Он шагнул к унитазу, крышка на котором была откинута. Взгляд его упал вниз, туда, где находился квадратик воды, остающейся в колене после слива. Сначала Валерий ничего не понял: вода эта то приподнималась, то опускалась почти до нуля. Он продолжал стоять в оцепенении даже тогда, когда увидел появляющуюся в глубине треугольную змеиную голову.
Карташов пришел в себя вовремя: змея еще только выбиралась из канализационного колена и была явно не в состоянии нанести удар. Валерий одним прыжком выскочил из ванной, захлопнул дверь и заорал, не боясь разбудить Борьку и даже не думая об этом:
— Ленка!!! Бегом! Сюда!
Жена, словно только и дожидалась его крика, в несколько секунд оказалась рядом с ним. Из комнаты донесся недовольный голосок проснувшегося Борьки: «Зачем кличишь?»
— Что? — спросила Лена на одном дыхании.
— Там, — он кивнул на дверь, которую по-прежнему подпирал плечом.
Глаза Ленки округлились. Она как-то сразу и без объяснений поняла, что именно прячется «там».
— Лерик, — тихо сказала она, приложив ладонь к нижней губе, — что же мы будем делать?
Валерий внезапно рассердился на себя самого. Что он, в самом деле, привалился к этой двери? Не медведь же там за ней? Нет, дверь змеюка, конечно, не вышибет — если даже и примется вышибать. Но придавить ее чем-то надо.
— Стань пока сюда, — скомандовал он, стараясь говорить спокойно.
— К двери? — Ее глаза еще больше округлились.
— Да. Не бойся, Ленчик, она же ее не проломит.
— А ты?
— Поищу, чем придавить.
Через несколько секунд он уже приставлял к двери ванной тяжелую тумбочку, которую со всем ее содержимым притащил из комнаты.
— Все, — сказал он. — Надо звонить.
— Нет, нет, — замотала головой Ленка. — Бежать надо, Валера, Борьку хватать и бежать!
— Куда? — резко оборвал ее он. — В подъезд сейчас нельзя ни в коем случае! Откуда мы знаем, что там? Звонить, Ленок, звонить…
Карташов невольно посмотрел на руки. Да, мне сейчас только бриться, подумал он. Руки ходили ходуном.
Что с ним такое приключилось? Яков Наумович приподнялся на постели, потом с трудом сел.
— Томик? Ну что там у тебя, хороший мой?
Пес уже не ворчал, а жалобно поскуливал. Старик потянулся к выключателю ночной лампы, щелкнул им и, нащупав очки, надел их, поглядывая в сторону двери.
Ретривер, рывками двигаясь то вперед, то назад, ворча и повизгивая, все-таки продвигался задом в комнату старика.
— Томми? — уже удивленно обратился к псу хозяин.
Томик не повернулся. Он не спускал глаз с коридора, так же продолжая пятиться — шаг вперед, два шага назад — словно сдавая территорию какому-то невидимому врагу. Какому?
Ретривер двинул головой вперед и внезапно резко отпрыгнул. Теперь в его голосе не слышалось ни тени угрозы — только страх. Он скулил негромко и жалобно, как скулит маленький и беспомощный щенок.
Томми отступил на еще несколько шагов и только теперь повернулся к хозяину.
— Что случилось, Томик?
Собака издала негромкий плачущий звук. Яков Наумович никогда не видел своего четвероногого друга в таком растерянном и жалком состоянии. Глаза Томми были не просто влажными — в них явственно блестели слезы.
Старик протянул руку, чтобы погладить пса, но тот резко развернулся в сторону дверей. Зальцман посмотрел в ту же сторону, увидев, наконец, то, что так напугало Томми. Такого быть не должно, подумал он. Это просто ночной кошмар. Это не может быть явью. Но старик для своих лет мыслил очень ясно и понимал, что не спит. Значит, перед ним была явь, какой бы кошмарной она ни казалась.
Он знал, как называется вползавшее в комнату медленно извивающееся темное существо с треугольной головой. Он просто никогда не думал, что Смерть может выглядеть именно так. Но в том, кем была фантастическая гостья, он ни на секунду не усомнился.
Внезапно ретривер с коротким и жестким рыком бросился вперед. Змея оказалась быстрее. Может быть, потому, что располневший пес был в не самой лучшей форме. Но, скорее всего, потому, что у любой собаки не было бы ни одного шанса из миллиона победить в этой неравной схватке.
Старик понял, что пес умер почти мгновенно. Ретривер, в морду которого вонзились змеиные зубы, упал сразу. Не издав больше ни звука.
— Ах, Томик, Томик, — с болью и лаской сказал старик. Змея, отпрянув от лежащей на полу собаки, стала медленно двигаться в сторону кровати, на которой сидел человек. Старик знал, что умрет он через какие-нибудь несколько секунд, но не это, похоже, сейчас волновало его. Больнее всего было то, что о подвиге, жертвенном подвиге его друга некому будет рассказать.
— Но я-то знаю, Томми… И я запомню…
Я буду помнить об этом, подумал старик. Даже там.
Кошка сидела на платяном шкафу, боясь хоть на миг оторвать взгляд от того, что происходило внизу. Две твари медленно копошились на полу, ползая между трех человеческих тел. Твари питались. Изредка одна из них поднимала свою морду и поводила ей в сторону шкафа. Тогда шерсть на спине кошки вставала дыбом, а сама она издавала утробный и тихий то ли вой, то ли стон. Никогда, никогда еще она не знала такого страха, такого всепоглощающего и обездвиживающего ужаса. И этот ужас не позволял ей оторвать взгляд от того, что творилось внизу.
