Это явилось потрясением. Я растянулся на полу и попытался обнюхать себя. Ничего не вышло. Ухватился за край кровати и, шатаясь, поднялся на ноги, торопливо расстегнул непослушными пальцами рубашку и брюки. Пахнет оттуда? Опять эта ужасная неуверенность — запах то как будто появлялся, то исчезал. Я сидел на кровати, ухватясь за голени и положив лоб на колени. Есть запах? Есть газ? Сочится он из моего паха? Я поднял голову и беспомощно покачал ею. Газ из моего паха? И в эту минуту на чердаке послышался шум, негромкий смех, затем какой-то стук — потом снова наступила тишина.
До самого утра я почти не спал, и свет оставался включенным. Я пытался изгнать из головы эту мысль, но она никак не уходила, жуткая, мучительная неуверенность сохранялась. Особенно страшно было во время завтрака — мне казалось, что любой из соседей за столом может уничтожить меня одним лишь взглядом; я чувствовал себя хрупким, как лампочка. Лишь когда подошел к каналу, какое-то подобие нормальности возвратилось, а когда свертывал дрожащими пальцами самокрутку и минуты проносились мимо меня в этом укромном месте, события ночи стали представляться каким-то кошмаром наяву; вскоре я смог от него избавиться.
Но газ — почему газ? Я не знал, что и думать. Было это как-то связано с газовым заводом по другую сторону канала? В Канаде газовых заводов нет, так что я двадцать лет не видел газгольдеров, правда, меня беспокоит только их структура, колонны состоят из тысяч стальных модулей, каждая из четырех граней каждого модуля представляет собой рамку с диагональным перекрестием; поскольку колонны высокие, перекрестия повторяются почти до бесконечности, и если я долго смотрю на них, этот узор зачаровывает меня, вызывая сильное головокружение — понимаю, это нелепо, но ощущение все же реальное. Потому я и мучился теми странными ощущениями прошлой ночью? Никакой связи найти мне не удалось.
Я медленно плелся домой по мокрым безлюдным улицам. Дождь начался вскоре после полудня (на обед я не ходил) и моросил вот уже несколько часов. Я промок насквозь, но меня это не беспокоило, влага вызывала чувство очищения, после отвратительных событий прошлой ночи оно было приятно. Хмурый день переходил в сумерки, я шел мимо длинного ряда почерневших кирпичных ворот, мимо закопченного виадука над железнодорожными путями, проходящими по улицам Ист-Энда, многие ворота теперь заложены кирпичом или закрыты листами рифленой жести, свалки и гаражи за ними жили своей таинственной жизнью. Из одного гаража внезапно выехал сгорбленный человек в старой инвалидной коляске и свернул за угол, я последовал за ним в ворота и снова увидел в восточной стороне газовый завод, три купола с ржавыми пятнами и полосами, красновато-бурыми под дождем.
Я крадучись вошел в дом и сразу же поднялся в свою комнату, где собирался покурить, потому что почти весь день не курил. Нащупывая в кармане табак и бумагу, я стоял у стола, глядел в окно на убогую площадь внизу, посередине ее разбит маленький парк с оградой из острых железных прутьев, редкими деревьями и кустами, крохотным прудиком и лужайкой, на которой играют дети. Уже почти стемнело. У ворот парка, запираемых на замок с половины шестого, стоит одинокий фонарный столб, черный железный ствол с желобчатым основанием, короткой шишковатой перекладиной наверху и стеклянной коробкой, где находится лампа, льющая мутный желто-золотистый свет, в котором мелкие капли дождя сеялись, будто проблески, будто намеки или предположения. Мои ловкие пальцы взяли щепоть табака, разложили его на бумаге, потом я свернул самокрутку и облизнул край. У меня есть широкая жестяная зажигалка с откидным колпачком; я прикурил от нее. Темнота сгустилась, желтый свет уличного фонаря стал сильнее и ярче, мелкие дождевые капли продолжали косо сеяться сквозь него, словно воспоминания, проплывающие в нездоровом, помраченном разуме. Я сел за стол и потянулся вниз за тетрадью.
Утро следующего воскресенья выдалось светлым, ясным, и еще до восьми часов я услышал, как отец налил воды в чайник и зажег газ. Лязгнула большая черная сковородка, когда он ставил ее на плиту, послышалось, как открывается жестяная хлебница, где лежала горбушка от вчерашней буханки. Потом тишина — с кухни доносится запах беконного жира — он сидит за столом, пьет чай из белой эмалированной кружки со щербинками и макает хлеб в растопленный жир. Скрип ножек стула — он зашнуровывает ботинки, потом выходит в заднюю дверь, и я видел из окна спальни, как он шел по двору к велосипеду.
Должно быть, где-то во второй половине дня Хилда Уилкинсон перешла железнодорожную линию по мосту возле Омдерменского тупика и направилась по дорожке к участкам. Отец был в сарае, перебирал корзину накопанной утром картошки. Этот сарай — какая дрожь до сих пор пробирает меня при одном лишь воспоминании о нем! Внутри было темно, стоял сильный земляной запах. Там всегда были груды ящиков, мешков и корзин, конечно же, инструменты, лопаты, грабли, мотыги и прочее, завязанные мешочки с семенами на полках, а в темноте между стропилами паутина. Иногда я, закрыв за собой дверь, всматривался в нее часами, и в темноте сарая — окон там не было, лишь какой-то свет просачивался сквозь трещины и щели — в конце концов видел, как большое полотно паутины колышется, когда ее создатель быстро бежал по изящной тонкой западне к своей добыче. Иногда я распахивал дверь, дневной свет заливал сарай, паутина мерцала в солнечном сиянии, и я зачарованно глядел на утонченное изящество и совершенство ее строения. Но мне почему-то всегда не хватало времени, чтобы как следует разглядеть паутину в свете. Еще в сарае было старое, протертое, набитое конским волосом кресло, на деревянном ящике подле него стояла свеча в застывшей восковой лужице; и наконец чучело хорька — невесть откуда взявшееся — в запыленном стеклянном ящике на одной из полок задней стены. Хорек скалился, обнажая белые острые зубы, и поднимал одну лапу, его лоснящееся гибкое тело застыло в позе, выражающей внезапную тревогу, и хотя одного стеклянного глаза у зверька не было, а из отверстия торчала набивка, другой остро блестел в полумраке сарая и всегда выводил меня из душевного равновесия, если я долго смотрел на это злобное существо.
Отец, как я уже сказал, отбирал картошку, чтобы везти домой, и не слышал, как подошла Хилда. То воскресенье было ясным, но холодным. Он резко поднял взгляд и увидел Хилду, обрамленную солнечным светом, в дверном проеме, волосы ее были растрепаны, грудь вздымалась в одышке после быстрой ходьбы. Отец стоял в полумраке, согнувшись над корзиной, и с виноватым видом повернулся к женщине, с которой совокуплялся в воображении уже не раз. Та лениво оглядывала внутреннее пространство сарая. Отец медленно выпрямился, забыв, что в каждой руке держит по картофелине, хотя стискивал их так, что костяшки пальцев побелели. Хилда держала руки глубоко в карманах шубы.
— Мистер Клег? — хрипло спросила она, вопрошающе вздернув подбородок и вскинув брови.
— Да, — ответил отец, обретя наконец голос.
— Хорес Клег? Водопроводчик?
— Он самый, — произнес отец, бросая картофелины в корзину. Самообладание возвращалось к нему.
— У меня что-то барахлят трубы, — сказала Хилда. — Говорят, вы могли бы помочь.
В сущности, отношения моего отца с Хилдой Уилкинсон начались, когда он отправился к ней приводить в порядок трубы. На участке Хилда задерживаться не стала; время визита было назначено, оба вели себя сдержанно, по-деловому, и она ушла без единого хриплого смешка, без кокетливого вздергивания массивного розового подбородка, виляя то вправо, то влево, так как тщательно выбирала на огородной дорожке, куда ступать. Отец посмотрел ей вслед из двери сарая, потом вернулся внутрь и сел в кресло. Взял из корзины картофелину и стал медленно вертеть в пальцах, размышляя о только что произошедшем.
Хилда жила над табачной лавкой на Сплин-стрит, идущей за газовым заводом по дальней от канала стороне; она снимала квартиру вместе с Норой Темпл, той женщиной в шляпке, которую отец видел с ней в «Собаке и нищем». И несколько дней спустя отец прислонил велосипед к фонарному столбу возле табачной лавки. Бросив взгляд на купола газгольдеров, затеняющие дома и магазины на Сплин-стрит, он вошел в лавку, прошагал вглубь и стал взбираться по темной крутой узкой лестнице. А когда поднялся до середины, произошла неожиданность. Сверху внезапно послышались тяжелые шаги; потом с грохотом появился спускавшийся полный мужчина в толстом черном пальто с поднятым воротником и без единого слова оттолкнул моего отца к перилам, едва не спустив с лестницы. Через несколько секунд он протопал по лавке и вышел на улицу, вслед ему слабо звякнул дверной колокольчик. Отец был неприятно удивлен; хмурясь, он снова стал подниматься. Когда постучал, дверь квартиры чуть приоткрылась, в щель выглянула Нора Темпл, держалась она враждебно, недоверчиво, пока не услышала, что он водопроводчик. Потом возникло затруднение с открыванием двери, — Нора боялась, что выбегут кошки, в квартире жили десятки этих существ, шелудивые животные вечно линяли и мяукали. Поэтому отец протиснулся боком в щель и пошел за Норой, грузно ступавшей в тяжелых туфлях по короткому темному коридору, очень тесному из-за толстых пальто, свисавших с крючков и гвоздей в стенах; идти ему мешали и лезшие под ноги кошки. В конце коридора Нора распахнула дверь туалета.
