— Что с ними? — повторила Аполлония.
— Взяли их, сначала его, потом ее. Стасик какую-то не ту статью пропустил в газету. Только ты себя с ним не сравнивай, ладно? Он завотделом всесоюзной газеты, а ты — уборщица. Не будут энкавэдэшники из-за тебя «воронок» гонять.
Аполлония улыбнулась.
— Ладно, пошли спать, — сказала она.
Через две с половиной недели, ночью, когда все в квартире спали, к их дому подъехал «воронок». Забрали, ничего не объясняя, Аполлонию, Степана и саму Нину. Детям — Алику, Олечке и Вите — было сказано утром в школу не идти, а сидеть дома. В течение дня за ними должна была приехать машина и отвезти их в детдом.
* * *
Мы оставили смотровую площадку на Ленинских горах и пошли от нее по безлюдному Воробьевскому шоссе к Мичуринскому проспекту. Там, перед перекрестком, мы остановились: дальше вдоль шоссе шла череда правительственных дач, обнесенных высокими заборами. У каждого входа — будка, в ней — милиционер. Я предложил повернуть обратно.
— Ноги устали, — сказала Надя. — Отдохнуть бы.
К тротуару примыкал лесопарк, спускавшийся к Москве-реке. Надя шагнула к деревьям и исчезла за ними. Скоро она позвала меня к себе. Я нашел ее на небольшом лысом бугре, с которого открывалась панорама огней города. Надя сидела на пне и непременно хотела, чтобы я устроился с ней рядом.
— У тебя есть брат или сестра? — спросила она меня.
— Два брата, одна сестра.
— Счастливый. У меня никого.
— Счастливая.
— Неправда, — всерьез запротестовала Надя. — Быть одной плохо. Родители работали, со мной была бабушка, а она хотела только одного: чтобы я сидела смирно. Играть было не с кем. Я была все время одна — с куклой, с книжкой, потому и стала толстой и трусливой. Я себя не люблю. Скажи, Берт, что ты чувствовал к своей сестре?
— Ничего особенного.
— Это потому, что ты закручен в себя, — заявила она безапелляционно.
— Ты думаешь? — позволил себе усомниться я. — Кстати, а ты знаешь, что именно чувствовал Алик к своей сестре?
ОЛЯ И АЛИКОля звонила и стучала в дверь Завьяловых, пока за ней не послышались шаги. Алик был один. «Здравствуй!» — вяло ответил он на ее приветствие и пошел обратно в комнату, на диван. Май, теплынь — а у него окно закрыто и плед натянут до подбородка. Оля взяла стул, поставила его у дивана, села, достала из портфеля Томино послание и протянула его брату.
Алик прочитал записку и сунул ее под подушку, после чего бросил колкий взгляд на Олю.
— И сама прочитала?
Брату Оля врать не могла.
— Без спросу, — упрекнул он ее.
— Целовались?
— Все было.
— Что — все?
— Все, что и у тебя с Резуновым.
Оля уставилась в пол и сказала:
— И теперь она тебя зовет Зябой. Что ж, Алик, пусть тогда она тебя так зовет…
Брат на это только усмехнулся.
— Что вы сейчас проходите по старославянскому? — спросил он.
— По старославянскому? — растерянно переспросила Оля. — Не знаю. Я в прошлый раз не была.
— Как не была? И ты — тоже? Почему?
Оля холодно посмотрела на Алика.
— Потому, что я сошла с ума.
— Я серьезно.
— Я тоже. Вижу галлюцинации, веду себя странно.
Тут у нее потекли слезы — так же неожиданно и беспричинно, как это уже не раз было. Алик порывисто поднялся, взял ее руку в свою и всмотрелся в ее глаза.
— Я не плачу, это просто слезы текут, — пояснила Оля обычным голосом.
Он обнял ее и шепнул в ухо:
— Открой шкаф! — так они говорили в детстве, если один что-то умалчивал от другого.
Оля рассказала Алику о двойном зрении, башне, бессоннице, отвращении к еде, разговорах с Михиным, разочаровании в Резунове, навязчивых мыслях, пропавшем интересе к лекциям, нежелании видеть сокурсников.
— Разве это не сумасшествие?
Брат смотрел на нее несчастными глазами.
— Но ты не бойся, это должно пройти, — успокоила она его. — Сама я не боюсь. Я только не могу понять, что со мной. Как вообще такое возможно? Ведь я же всегда была в порядке, и вдруг… И из-за чего?! Из-за рисунка! Все началось у Михина, когда я смотрела на тот рисунок…
Оля опустила голову и уставилась в пол. Помолчав, она воскликнула в отчаянии:
— Как все далеко зашло! Как далеко! Что только ни приходит в голову! Вчера утром, когда ехала на лекцию, загорелась идеей написать письмо в улан-баторский университет. В голове застучало: Шамбала находится в Монголии! Надо организовать совместную советско-монгольскую студенческую экспедицию, чтобы продолжить поиски Рериха.
Оля растерянно посмотрела на Алика и жалко спросила:
— Откуда такое берется? Ты можешь это объяснить? — И, не дождавшись ответа Алика, вдруг оживившись, она спросила другое: — А что, может, это не такая уж глупая идея? Монголия — социалистическая страна, у нас с монголами братское сотрудничество.
— Это так не делается, ты сама знаешь, — мягко сказал Алик. — Кто же пишет письма о сотрудничестве от себя, минуя партком, комсомольское бюро, деканат? Представляешь, что тебе будет за такое письмо?
— Представляю, — резко ответила Оля. — Сумасшедший дом. Ведь, помимо всего прочего, Шамбалы еще и нет на карте.
— Вот именно. Это всего лишь легенда, — осторожно поддакнул Алик.
— Не знаю, и да и нет, — замотала головой Оля. — Это сложно. Я совсем запуталась. Я не то чтобы верю в Шамбалу… я не могу в нее не верить. И потом, это мое странное состояние… А вдруг и правда оттуда может исходить какое-то воздействие? Как ты думаешь?
— Откуда — оттуда?
— Из Шамбалы.
— Так ты, значит, веришь, что она существует?
— Я же говорю, что сама не знаю. Разве такое исключено на сто процентов? Разве не могут люди развить свою способность догадываться, читать чужие мысли, внушать что-то другим? Эта способность существует в зачатке в каждом из нас! И могут быть еще другие способности, о которых мы пока понятия не имеем. Мы используем наш мозг в незначительной степени — это научный факт.
— Тебе нравится идея Шамбалы, страны людей с развитым мозгом.
— А тебе — нет?
— Мне тоже. Знаешь, как я себе это представляю? По утрам в Шамбале всему населению посылается в мозг сигнал на подъем. Радио там нет, оно не нужно. Все начинают день с гимнастики, как у нас. Только у нас гимнастика физическая, а у них мозговая…
Оля смеясь закрыла брату ладонью рот и запоздало упрекнула:
— Как ты мог позволить Назаровой называть тебя Зябой?
Алик освободился от ее руки и выкрикнул:
— К черту Назарову! Это меня от нее с апреля тошнит. Кончено с Назаровой.
— Правда? — обрадовалась Оля и пересела со стула на диван к Алику. Она обняла его и повалилась вместе с ним на подушку. — Зяба-зяба-зяба, зяблик мой, — прошептала она брату в ухо и прижалась к нему грудью. — Помнишь, как мы грели друг друга в блокаду зимой?
То, что произошло дальше, Оля не сразу поняла. Зяба — всегда пассивный Зяба, вдруг стиснул ее, перевернул на спину и впился в ее губы своими. Она почувствовала всем своим телом его возбуждение и стала вырываться.
— Ты сошел с ума! Ты что делаешь?
Брат держал ее. После нескольких попыток Оле удалось сбросить Алика с себя. Спрыгнув с дивана, она бросилась бегом к двери.
На следующий день Дима Завьялов передал Оле записку от Алика. Она пробежала глазами по строчкам:
«Ты должна меня простить. Я этого в себе не знал. Это было как взрыв. Я теперь буду начеку. Забудь о случившемся и будь, как всегда, сестрой. Ты для меня — все. А.» Оля порвала записку. Этого А. она ненавидела.
Шамбалу Оля больше не видела, смеяться и плакать перестала. Мрачная, она высиживала ежедневные лекции и семинары и, когда кончалось последнее занятие, в числе первых шла к выходу. Ее выступления на семинарах перестали вызывать любопытство: знание предмета она показывала, но оригинальных высказываний больше не делала.
Потускневшая Оля, все не выздоравливавший Алик — в другое время на девичьем филфаке им бы перемыли все косточки. Но во второй половине мая 1949 года однокурсникам было не до Линниковых — начались события поважнее странностей брата и сестры из Будаевска.
Обнаружилось, что на факультете свили гнездо агенты международного сионизма. Студентки и студенты поражались: профессор Поршанский — двурушник! Вулич и Днейдер пропагандировали исподволь враждебные взгляды! Ротштейн из учебной части продвигал на общественную работу евреев! И никто ничего не замечал! Напряжение достигло кульминации в последние дни мая, перед открытым партийным собранием. Пошли слухи, что на нем, в числе других, будут обсуждать Резунова — он хотя и не еврей, но был вроде бы замешан в подготовке сионистских диверсий. Его уже несколько дней не видели на факультете.
«Если Борис — враг, то я спала с врагом», — сказала себе Оля. Невыносимая мысль. Собрание должно было состояться в пятницу. В четверг вечером Линникова не выдержала и позвонила Резунову.
