— У меня какое-то нервное воспаление, — объяснила она Михину трезво, вытирая лицо. — Слезы, смех — все не к месту. Не обращайте внимания! А башни-то той и правда здесь нет!
— Какой башни?
Оставив вопрос Михина без ответа, Оля стала расспрашивать его об экспедиции Рериха.
Следующим утром повторилась та же история: проснуться вовремя Оля не смогла, на занятия не поехала. И снова к Михину — он разрешил ей заехать еще раз, если опять появятся вопросы. Вопросам не было конца.
В среду Оля наконец попала в университет. У входа в аудиторию, где была первая лекция, она столкнулась с Томой Назаровой.
— Алику лучше? — спросила Тома.
С воскресенья Оля больше не заходила к Алику и ничего о нем не знала.
— Он все еще болен? — растерянно спросила она Тому. Та усмехнулась и прошла мимо Линниковой в аудиторию. Оля бросилась к выходу.
Алик в общежитии так и не объявился. Он нашелся у Димы Завьялова, родители которого были в санатории. Тошнота, головокружение, упадок сил у него не прошли.
— Почему ты мне не передал записку через Диму? — ругала брата Оля, добравшись до него.
Алик лежал на диване, укрытый шерстяным пледом, смотрел тусклыми глазами. Осунувшийся, пожелтевший, он повторял одно и то же: «Да ерунда все это». Поверить в это было невозможно.
— Нет, ты должен мне сказать, что случилось, — настаивала Оля. — Такое состояние не может быть из-за пищевого отравления. Когда ты почувствовал упадок сил?
— Не наседай. Ничего серьезного. Отлежусь и пройдет.
— Что тебе сейчас больше всего хочется?
— Спать.
Оля была у Алика в среду, а в пятницу, в перерыве между лекциями, к ней опять подошла Назарова.
— Ты к Алику скоро собираешься?
— Скоро, — машинально ответила Оля.
— Попроси его мне позвонить, ладно?
Тому Оля не любила. Ни она сама, ни брат с нею прежде не общались, и вдруг — «позвонить».
— Алик пока не хочет ни с кем общаться, — сказала Оля.
— Правда? — делано удивилась Тома. — Знаешь что, передай ему, пожалуйста, записку.
Назарова достала из портфеля карандаш и тетрадку, вырвала листок, написала несколько слов, сложила листок вчетверо и вручила его Линниковой. Оля отправилась на лекцию по диамату, но и любимый предмет не смог ее отвлечь от мыслей о записке для брата. Она достала ее из кармана и прочитала: «Зяба, это мое второе письмецо. Первое я передала через Завьялова — или этот „сверхсознательный“ тебе его не отдал? Вот досада, что у Димки нет телефона. Позвони мне с улицы. Сердце изнылось. И все остальное тоже. Жду звонка. Твоя Тома». Дальше следовал номер телефона — на тот случай, если Алик его потерял.
Оля содрогнулась от «изнылось». У Алика роман с Томой?! И она зовет его Зябой! Оля почувствовала себя преданной. Ей, сестре — ни слова! Она сунула записку обратно в карман и стала ждать звонка. О занятиях и думать было нечего. Все мысли устремились к брату.
Когда кончилась лекция, она поехала к нему. Квартира Завьяловых была недалеко от университета. Усевшись в трамвае у окна, Оля без всякого повода вспомнила о Шамбале. Она увидела горы, дома-шкатулки, но в этот раз они словно полиняли. В ее сознании, как бумажки на ветру, закружились обрывки разговоров с Михиным и пропали. Брат был важнее всего на свете. Так это было раньше, так это и сейчас. Только Зябой его больше называть не хотелось.
«Всякое рождение — Его выдох.
Всякая смерть — Его вдох».
Вечером того же дня, когда я познакомился с Резуновым, у меня в общежитии неожиданно появилась Надя. Как и в первый раз, она в комнату не зашла, а, приложив палец к губам, сунула мне записку, после чего исчезла. Записка сообщила, что Надя ждет меня на выходе из моего корпуса и что ей надо со мной поговорить.
Мы пошли от здания университета к пустынной центральной аллее. Она ведет к смотровой площадке на Ленинских горах, откуда открывается панорама Москвы. Надя взяла меня под руку и начала говорить:
— Мы договорились встретиться завтра, но мне надо сказать тебе так много, что я не могла ждать. Господи, не знаю, с чего начать… Начну с Кареева. Я у него сегодня была. Рассказ о встрече будет коротким — многого я от него не добилась, только… Постой, а то забуду, — я придумала для тебя отличный повод, чтобы навести справки в университете об Оле Линниковой!
— Спасибо, но я ее уже разыскал.
— Правда? Расскажи!
Я поведал Наде о скоротечном романе первокурсницы-детдомовки с молодым преподавателем филфака, на продолжительности которого сказались ревность брата, борьба с «сионистами» и необычная реакция Оли на живопись Николая Рериха. Когда я кончил, мы уже стояли на смотровой площадке. Кроме нас пришли посмотреть на Москву только несколько человек — ни туристических групп, ни шумных компаний в этот раз, к счастью, не было.
— Неужели у Оли и правда было психическое расстройство? — спросила Надя.
— Так думает Резунов.
— А что думаешь ты?
— Это может быть транс.
— Транс из-за рисунка? Странное дело.
— Транс и есть странное дело. А задеть может что угодно. Один из святых, например, увидел однажды в сплетении оленьих рогов распятого Христа, и это мгновение перевернуло его жизнь.
— Но ведь все это — только воображение… — пробормотала Надя, не подозревая, что затрагивает мой любимый предмет разговора. Я рассказал ей об эксперименте, проведенном в Вене с некой Элизабет Колбе, имевшей феноменально сильное воображение. Когда этой женщине проникновенно рассказали о страданиях Христа на Голгофе, у нее появились на теле кровоточащие раны. Они открылись в тех же местах, что и у Спасителя, как это случилось в другое время и при других обстоятельствах с Франциском Ассизским.
— Природа воображения непонятна, а что касается его силы, то известен лишь ее нижний предел, — заметил я и здесь остановился, так как обнаружил, что Надя думала о другом.
— Это все очень интересно, — сказала она, — но мы уходим слишком далеко от Оли и Алика. Почему они все бросили и уехали из Москвы в неизвестном направлении? Может быть, они бежали от НКВД? Оля и Алик ведь скрывали, что они дети «врагов народа». А в сорок девятом году шли массовые разоблачения «вражеских элементов» и арестовывали не только «сионистов».
— Ты спрашивала об этом племянника Аполлонии?
— Спрашивала, но ничего от него не добилась. Неприятный тип. Кстати, его мать, Нина Кареева, которая приходится Аполлонии двоюродной сестрой, была арестована вместе с Линниковыми в тридцать восьмом году. После войны она освободилась и вернулась в Москву. Спрашиваю Кареева: «А какое отношение к книге имела ваша мать?» Ни она сама, ни он обстоятельств дела не выясняли. Они даже не ходатайствовали о реабилитации. Кареев сказал мне на это: «К чему опять нервы трепать? И так истрепаны». Он знает только, что у всех троих была пятьдесят восьмая статья: обвинение в «подрывной деятельности». Мать сказала Карееву, что их взяли по анонимному доносу. Он был, конечно же, написан тогдашним замдиректора АКИПа, который отобрал у Аполлонии «Откровение огня». Так и осталось непонятным, почему вместе с Линниковыми пострадала Нина Кареева — вдова, скромная медсестра, далекая от древнерусских книг, — ее-то тот подлец не знал. Я бы сама обратилась в КГБ за разъяснением, но там информируют только прямых родственников.
— Попроси Кареева навести справки в КГБ для тебя. За вознаграждение.
— У нас так не делают — это тебе не Голландия. — отмахнулась она. — Мне кажется, Кареев знает больше, чем говорит. А что, если тряхнуть его еще раз — и теперь уже вместе? Это нетрудно устроить. Я позвоню ему и скажу, что ты разыскиваешь родственников Линниковых, потому что твой дядя Петер Касперс был другом Степана. Только не делай своего Касперса в этот раз коммунистом.
— И Кареев поверит?
— Да ему все равно, он алкоголик. Он думает о другом: раз ты набиваешься в гости, значит, придешь с бутылкой. Если мы будем у Кареева вдвоем, он наверняка станет вести себя по-другому. Я совершенно не могу общаться с такими людьми. Это какой-то ядовитый гриб! Я таких мизантропов еще не встречала.
— Каким же еще быть человеку с разбитой жизнью?..
АПОЛЛОНИЯНина Кареева не спала. То, что ночь будет бессонной, она ожидала. Первый раз за четыре месяца этого тяжелого 1938 года она легла в постель без снотворных. «Хватит! — сказала она себе. — Пора отучаться от таблеток. Уже по три в один прием глотаешь. Куда дальше? По утрам словно кукла ватная».
Без внутренней борьбы не обошлось. Где-то около часу ночи Нина почти сдалась: время страшное, нервы натянуты, все спят со снотворными, ей-то что геройствовать? Но удержалась, посмотрев на свою жизнь с другой стороны: а что у нее самой случилось такого, из-за чего оправданны четыре таблетки в ночь? Нина выстроила в ряд события последних месяцев. Стасика Метелкина арестовали, его жену Катю — тоже. И Слава Семяшин — враг народа. Теперь его жена Татьяна ждет, когда и за ней придут. Больно за них. Друзья пропадают, а ты бессильна им помочь. Но ведь близкие-то не тронуты. И ей самой, вдове, простой машинистке в жилконторе, нечего бояться. Сейчас летят шишки, хвоя же — простой народ — держится крепко.
