— Дрожу? — переспросила она. — И правда… Что это за рисунок? Тот, темный, где изображены двое у камня?
Михин вгляделся в Олю острее.
— Чем он вас заинтересовал? — спросил он, переходя вдруг на «вы».
— Сама не знаю. Что-то в нем задевает. Это ваш рисунок?
— Мой. Я сделал его с картины художника Николая Рериха.
— Рерих. Странная фамилия.
— Он русский, — предвосхитил неизбежный вопрос Михин.
— Жил в прошлом веке?
— Нет, наш современник. Умер два года назад.
— Рерих, — задумчиво проговорила Оля. — Никогда не слышала. Он, наверное, никому не известный?
— Я бы не сказал «никому».
— Он член Союза художников?
— Да нет, — усмехнулся Михин. — Он жил в Индии, в Гималаях. Эти горы — Гималаи.
— Эмигрант? — изменилась в лице Оля.
— Рерих — друг нашей страны, — еще шире усмехнулся Михин. — Он уехал из России еще до революции. Собирался возвращаться на родину, но не успел, смерть застала его врасплох.
Михин достал из шкафа книгу и протянул ее Оле.
— Вот посмотрите, здесь много его репродукций. Есть и предисловие, где рассказано о жизни и творчестве этого художника. Вы читаете по-английски?
— Немного.
Когда Оля взяла книгу в руки, проснулся Резунов. Он застонал, стал жаловаться на самочувствие. Михин послал Олю ловить такси.
— Можно мне взять книгу о Рерихе с собой? — спросила она перед уходом. — Я верну ее вам завтра.
Михин заколебался.
— Ну, пожалуйста, — настаивала Оля. — Хочу разобраться, что же меня все-таки у него так задевает.
Михин вздохнул и согласился.
Студенток на филфаке училось больше, чем студентов, так же было и на вечеринке у Шурика. Если танцевали все, то четыре пары были смешанные и четыре — девичьи. Девушки, игравшие роль кавалеров, задевали ребят. Все смеялись их хохмам, Алика же они раздражали.
Задавала тон Тома Назарова, черноглазая красавица с грубым голосом. Высокую, цыганистую Тому ребята танцевать приглашали редко — предпочитали партнерш поменьше ростом. Самой популярной была ее подруга, Света Макарова — смешливая, со светлыми кудряшками, полненькая. На занятиях она тушевалась, на вечеринках же чувствовала себя в своей стихии. «Кошка», презирал ее Алик, но и ему хотелось до нее «случайно» дотронуться.
Танцевал Алик только по принуждению. Просто сидеть и смотреть на танцующих девушки ему подолгу не давали — вытягивали силой со стула на маленький пятачок в центре комнаты, где топтались парочки. Если его оставляли в покое, Линников тайком поглядывал на Тому. Она привлекала его, только когда молчала. Стоило Томе открыть рот, как он переводил взгляд — от ее голоса он содрогался.
После одиннадцати Шурик крутить пластинки больше не стал, чтобы не ссориться с соседями. Перед тем как разойтись, гости решили сыграть в «бутылочку». Все засмеялись, когда Свете выпало целовать сморщившуюся от деланного отвращения Тому. Прежде чем крутануть бутылку, Тома задержала взгляд на Линникове. Бутылка еще не завертелась, а он уже знал, что горлышко уставится на него. Так и получилось.
Тома попросила Алика встать, и он встал. Вровень Линникову, как и Оля. Назарова обняла его. Грудь Алика ожгло прикосновение ее груди. У него загорелись щеки. Под смех, гиканье и шутки Тома впилась губами в губы Линникова. Незаметно для других она переступила на левую ногу, а правую вдвинула между ног Алика. Почувствовав, что с ним стало, она отпрянула от него и объявила:
— Мне, между прочим, уже пора. Линников, ты меня проводишь?
И, не обращая внимание на протесты компании, Тома потянула Алика за собой в прихожую. Там она победоносно взглянула на него и рассмеялась. Он охватил ее, прижал к себе и теперь уже сам впился в нее губами. Они вместе попятились и уперлись в стенку.
Алик оторвался от Томиных губ и отдышался.
— Ты уже женщина? — спросил он, взглянув исподлобья на сокурсницу.
Она прыснула и зажала рот ладонью. Его взгляд стал жестким.
— Ты умеешь?
— Я все умею, — отвечала Назарова, блестя глазами. — Есть только одна помеха.
— Какая?
— Ты крови не боишься?
— Пошли! — сказал, как приказал, Алик.
Первым проснулся Резунов. Свежий, словно вчерашнего перепоя и не было, он разбудил Олю с горячим кофе и бутербродом. Она должна была приподняться на кровати и, не умываясь и не одеваясь, позавтракать.
— Как в американских фильмах. Ты когда-нибудь видела американские фильмы?
— Нет…
— А я вот в конце войны насмотрелся.
Оля взяла с большой столовой тарелки, служившей подносом, чашку с кофе, отхлебнула, сморщилась и проглотила. Резунов засмеялся.
— Ты и настоящего кофе, наверное, не пила?
Оля отдала тарелку с завтраком и подтянула одеяло к подбородку.
— Я так не могу. Есть неумытой, непричесанной — у нас в детдоме знаешь что за это было! Отвернись, я встану и оденусь.
— Ты все еще меня стесняешься? — засмеялся Резунов.
— Просто непривычно, — еще больше смутилась она. — У нас в детдоме везде были тетеньки — учительницы, воспитательницы, врачихи.
— «Тетеньки»! — передразнил Резунов. — С этим надо кончать — с тетеньками, детдомом. Что ты все: детдом да детдом. Забудь его.
— Почему забудь? Я люблю свой детдом. Там…
Но Резунов не стал ее слушать.
— В университете ты прямо орлица, а здесь, у меня — как кролик. Чего ты себя показать боишься? Молодая, красивая. Видела скульптуры греческих богов? На Олимпе нагота была нормой. Нагота — это независимость, свобода. Хватит у тебя смелости все с себя сбросить и встать с постели?
— Подумаешь, какая смелость! Разве это смелость?
— Конечно. А ты думала, что смелость — это только когда жизнью рискуют? Какая разница, страх смерти или страх наготы? Страх есть страх, а смелость есть смелость.
— Борис, я тебя очень прошу, — взмолилась Оля, — выйди на минуту, дай мне спокойно одеться. Уже первый час…
— Первый час! — спохватился Резунов. — Сейчас Галька придет обедать!
Он поднялся со стула и пошел к двери.
— Какая Галька?
— Дочка моя. Я тебе разве не говорил? Она живет у жены, ко мне приходит по воскресеньям.
— Так ты женат?! — поразилась Оля.
— Был женат, — отвечал Резунов от дверей.
— Вы разведены?
— Давай быстро! — бросил он ей, выходя из комнаты.
Резунов курил на кухне, выжидая, когда Оля пойдет в ванную умываться, но она все не показывалась. Он вернулся в комнату и застал ее на диване с раскрытой книгой на коленях. Оля подняла на Бориса глаза и сказала:
— Посмотри, какая красота!
Он подсел к ней и глянул на горный пейзаж, который она рассматривала.
— У Михина висит рисунок с этой картины, ты его, конечно, знаешь.
— Что-то не помню, — пробормотал Резунов и посмотрел на часы.
— Да ты гляди не на часы, а сюда.
— А что тут такого особенного? — недовольно спросил он. — Горы как горы. Памир, наверное?
— Это не просто горы. Если смотреть на них долго и не отрываясь, то они… Подожди, не могу найти верное слово…
— Ждать некогда, детка. Потом расскажешь. Сейчас придет Галька.
— Ну и что?
— Не доходит? Дочь она мне. Не надо ей тебя у меня видеть. Ей уже двенадцать, она все понимает.
Оля захлопнула книгу и насмешливо взглянула на Резунова.
— Боишься, значит!
— Да не в этом дело!
— Тогда скажи в чем!
— Ну боюсь, боюсь, — признал, смеясь, Резунов и потянул Олю с дивана. Он дал ей сумку и стал ее выпроваживать.
— Страх есть страх, — крикнула она, когда он открыл входную дверь.
— Да тише ты! — взмолился он.
— Смелость есть смелость! — крикнула она еще громче, идя к лестнице.
С драгоценной книжкой в сумке Оля отправилась не к Михину, а в общежитие, к Алику. Он был в комнате один и выглядел мрачным. «Из-за Резунова», — решила Оля. Она села на его койку, приглашающе махнула ему рукой и открыла свою книгу.
— Гляди, что у меня.
Алик вяло подошел к сестре и сел рядом. Оля принялась медленно переворачивать страницы, пропуская перед глазами брата один горный пейзаж за другим — с долинами, сидящими и стоящими фигурами, всадниками, выбитыми в скалах изображениями, храмами. Она переводила взгляд с книги на Алика, радуясь, что его лицо светлеет.
Дойдя до картины, которую она впервые увидела у Михина, Оля остановилась.
— Что скажешь?
Алик замялся.
— Дыхание сдавливает?
— Что-то в этом роде.
— Я знала, что и ты это почувствуешь! Одна кровь!
Алик внезапно встал с кровати и прошелся по комнате.
— Ты что такой? — спросила недоуменно Оля.
Брат вымученно улыбнулся.
— Какой — такой? Тебе кажется.
— Это Рерих, — вернулась Оля к книге. — Слышал о таком художнике?
— Нет.
