— Подождите, — сказали Лола, — значит, она говорит, это плохо, что он выставил ее из дома, а когда она выставила его, это хорошо?
Алисса сказала:
— Ну да, но он кажется таким грозным.
— Смотря что она имеет в виду, говоря «хватал за плечи», — сказала Джамиля. — Типа мы все хватаем людей за плечи. Можно сделать это по-нормальному, а можно по-страшному.
— Но она говорит, это было по-страшному.
— Верно, — сказали Лола, — но она белая женщина, говорящая это о черном мужчине после того, как его арестовали за убийство. Ее восприятие могло быть предвзятым.
Они стали спорить, и я не могла разобрать, кто что говорит.
Вот почему — я поняла это и вжалась в кресло — мне нельзя было вмешиваться. Потому что, черт возьми, что я могла знать? Может, Соня была озлоблена и преувеличивала, а он был тем Омаром, которого я знала, общительным и добрым; может, она говорила правду, и это Омар убил Талию и убил бы кого-то еще, если бы его не посадили; а может, он действительно был ужасным мужем и агрессивным человеком, но не убивал Талию, хотя его натура дала ее друзьям основание для подозрения.
Полиция поступила опрометчиво, позволив друзьям Талии высказывать свои мнения на этот счет в 95-м году — в том числе и мне делиться своим дурацким воспоминанием, — и, возможно, не менее опрометчиво поступала теперь я в отношении этих школьников. Какие критерии истины могут быть у любого из нас?
Но кого я дурачила? Я не собиралась останавливать ни ребят, ни себя. Придав голосу максимум убедительности, я сказала:
— Такие прения сделают подкаст еще лучше. Помните, нам нужны вопросы. Это вызывает серьезные вопросы.
52
После киноведения мне захотелось позвонить Яхаву, но я знала, что он будет готовить детям ужин — он в семье был поваром, — плюс я обещала позвонить Майку Стайлзу.
Ненавижу телефон. Одно дело говорить с родными или фармацевтом, но от одной мысли, что мне надо позвонить кому-то, кого я типа знаю, мне хочется вырывать волоски сзади на шее. Я с этим лучше справляюсь на ходу, поэтому, приняв горячий душ в гостевом доме, я вставила беспроводные наушники и направилась в сторону столовой.
К счастью, он сразу ответил «Боди!», избавив меня от необходимости что-то сбивчиво объяснять, напоминать, зачем я звоню. Он сказал:
— Как там все? Как всё вообще?
Я затараторила про Лолу, про мой курс, про кампус, рассказала, кто из наших остался. Затем сказала:
— Я слышала, ты в универе Коннектикута.
Он упомянул, что у него трое детей, старшему двенадцать. Я шла по Среднему мосту и сказала ему об этом.
— Завидую! — сказал он. — Лола знает, что я приду на выпускной, пригласят меня или нет. — А затем: — Что ж, кстати о Лоле, этот… этот проект.
— Как ни странно, — сказала я, отчаянно желая, чтобы он это узнал, — это не я им внушила.
Я объяснила, что Бритт интересовалась этой темой еще до начала курса, что для ребят все это седая древность.
Майк сказал:
— Я об этом, кстати, много думал. Последние пару лет.
— Это видится как-то по-новому, когда у тебя свои дети.
— Еще бы, — сказал он, — еще бы. Наверно, я просто об этом моменте, в котором мы сейчас, об этой теме… мы были такими… господи, Боди, я не знаю.
Чему я, кроме прочего, учу ребят: чтобы разговорить кого-то, надо прикусывать свой язык. («Буквально, — говорю я, — если нужно».) Вот и теперь Майк сам прервал молчание.
— Если бы мне пришлось выбирать или-или, я бы сказал, что это сделал Омар. Но нельзя арестовать кого-то из-за слухов, верно? Я помню, нам давали такой подписной лист, и мы заполняли его — указывали, что мы знали, но мы уже обсудили это между собой. Сидишь день за днем и пытаешься обдумать, прикинуть, что произошло, а люди говорят всякое такое про Омара. Это начинает казаться разумным.
Я уже дошла до Новой часовни, и снова начал падать снег, быстрый, плотный и мокрый, он падал мне на лицо и на шарф, облеплял ноги. Я нырнула внутрь часовни и постояла в холле. Когда-то здесь был таксофон; теперь здесь был терминал для зарядки телефонов.
— Потом Омар сделал признание, — сказал Майк, — и даже если он от него отказался, это было типа что ж, окей, вот и ответ. Все ясно, как в конце телесериала. Но, Боди, теперь-то я знаю, как часто делают ложные признания.
Я поражалась, до чего знакомо звучал его голос. Он никогда не разговаривал в классе, и я с ним почти не общалась, хотя каждый вечер слышала его на репетиции «Камелота», а не так давно услышала его хриплый голос в том видео на «Ютьюбе»: «Мой учитель Мерлин, который всегда лучше помнил то, чего не было, а не то, что было».
Майк сказал:
— Тем более… я смотрю на это дело, Омара могли взять за наркотики, легко. Мы фактически так и сдали его. Нас спрашивают, кто мог это сделать, и мы все говорили: «Ну, этот парень повсюду ходил за Талией, и мы слышали, он продает траву». То есть мы знали, что он продавал траву. Уверен, когда обыскали его жилье, там нашли достаточно наркотиков, чтобы упечь его. Я у него ни разу не был, но… ребята, которые были, говорили, у него там лампы для растений и все такое. — Мне стало интересно, действительно ли эти ребята были у него или заявляли так только после ареста Омара, но я не стала спрашивать об этом. — И, возможно, наркотики сыграли роль в его признании. За что его на самом деле могли взять, не считая того первого признания?
— У него был доступ к бассейну, — сказала я. — Он был в здании. Я уже не считала это вескими уликами, но раз Майк спросил.
— Это совершенно косвенные улики. И потом, Боди. У нас у всех был доступ в спортзал, если и не в бассейн. Сколько главных ключей ходило по рукам? Если та единственная дверь в бассейн не была заперта, любой из нас мог это сделать. И, наверно, у кого-то из ребят был ключ и от бассейна. Я помню, как отвечаю на их вопросы, а сам думаю, господи, у меня сейчас в шкафу два разных незаконных ключа под стелькой для кроссовок. Я помню, как думал, что, если они узнают, они арестуют меня.
— И на купальнике была ДНК Омара, — сказала я. — И он нарисовал ту петлю.
— Верно, — вздохнул он. — Верно. Он немного помолчал.
Мне доставляло облегчение говорить об этом с другим взрослым. Ни Фрэн, ни Карлотта не хотели говорить об этом, но Майку, похоже, было не так интересно поболтать о своем участии в подкасте, как об этом деле. Это убеждало меня, что я еще не совсем помешалась: он тоже явно потратил немало времени на такие размышления.
Я обнаружила, что нахожусь на полпути к одному из двух приделов часовни. На сцене была обустроена гостиная — диван в цветочек, лампа без шнура, кофейный столик с кружевной скатертью, — и я вспомнила развешанные по кампусу афиши проходящего здесь фестиваля одноактных пьес. Солнце садилось сквозь витражи на западной стене. Все пахло теплым древним деревом.
Я сказала:
— Неужели он действительно выбрал бы обвинение в убийстве вместо обвинения в сбыте наркотиков?
Последовала долгая пауза, и пару раз я слышала, как он переводил дыхание, чтобы заговорить, но все впустую. Наконец он сказал:
— Многие мои исследования касаются амнистии и прав человека. И я смотрю на это дело и чувствую себя таким лицемером. Я приложил к этому руку.
— Ты думаешь, он этого не делал?
— Может, и сделал, откуда мне знать? Это не мне решать, и мне-подростку тоже не стоило давать право голоса. Может, не стоило позволять, знаешь, кучке детей сдавать кого-то полиции. Я имею в виду, все, что у них было на него, пришло от нас. Наверно, не считая ДНК. Но никто из нас не подумал: «Эй, я лично подставляю этого парня». И — чисто между нами — возможно, мы так и сделали. Может, мы подставили виновного, но мы подставили его.
К тому моменту мне стало физически неуютно, и это не имело никакого отношения к разговору с человеком, которого я в свое время считала привлекательным. Он не хотел включать меня в свое «мы», но включил.
