Осмотревшись, Дмитрий Евграфович спросил:
– Это действительно ваша квартира?
Она рассмеялась, и у него снова заныло сердце.
– Вы решили, что я вас привела в чужую?
Он еще раз огляделся:
– Я знаю эту квартиру. И вас знаю! Причем давно. Я здесь был несколько раз.
Выйдя после душа из ванной, Мышкин потянул носом воздух и растроганно покачал головой. Из кухни шел густой аромат чуть подгоревшего варенья и очень вредной, но очень вкусной сдобной выпечки, перед которой Мышкину ни разу не удалось устоять, тем более что на вес она не влияла.
– Как вы успели? – восхитился он. – Так быстро.
Марина откинула назад платиновую прядь.
– Старалась. В жару все печется быстрее.
Не дожидаясь приглашения, Мышкин уселся за стол, придвинул к себе сухарницу с горячими рогаликами и с шумом их обнюхал.
– Разрешается? – спросила Марина.
– Я не то хотел сказать… В каждой семье, вернее, в большинстве семей… во многих… всегда есть некий стандарт вкусовых предпочтений. Мать печет блины и кладет на пять граммов соды больше, чем принято у других хозяек, ее машинально повторяет дочка, потом внучка… Не зря же в каждой квартире пахнет по-своему.
– И что вы обнаружили?
– Мне знаком аромат ваших рогаликов.
– У меня нет настоящего кофе, – сказала она. – Только растворимый. Правда, говорят, из лучших.
– В свободной торговле и жженая пробка под названием «нестле» или «жокей» бывает разного качества, – согласился Мышкин. – Но с вашими рогаликами любая подделка покажется подлинником.
– Разве что «покажется», – усмехнулась Марина и поставила на стол бутылку московского коньяка.
Он выпил две рюмки. Марина, оказалось, не пьет вообще.
На голове Мышкина торчали двенадцать стальных скрепок, словно антенны космического шлемофона. Одет был в прекрасные фирменные джинсы, новую темно-синюю, очень дорогую, футболку с вышитым крокодилом на левой стороне. На ногах у него красовались настоящие английские кроссовки – он сразу заметил, что настоящие, а не китайская дрянь. Правда, одежка на нем слегка болталась.
– Так что же вы делали в моей квартире? – спросила Марина.
– Зачеты сдавал по истории медицины вашему отцу. И чай пил за этим самым столом. Между прочим, с такими же рогаликами.
– Да, папа всегда кормил студентов. Один, помню, отказывался, так папа пригрозил, если он не будет есть, не получит зачет. Я даже фамилию его запомнила. Кошкин.
– Да, это был я! – хохотнул Мышкин. – Я тогда очень торопился. Меня однокурсники ждали в пивной под Думской башней. Вот тогда я вас в первый раз увидел. Вам… тебе… вам было…
– Четырнадцать лет.
– Значит, сейчас двадцать семь?
– Двадцать девять. Совсем старуха.
– Двадцать девять… Надо же! – он покачал головой. – Конечно, во все времена юные хотят казаться взрослыми и нескромно годы себе прибавляют… – но так как она не оценила его прозрачный комплимент, Мышкин круто сменил курс. – Кстати, не думал, что Михаил Вениаминович так одевается. Мы всегда считали его несколько старомодным. Не могу представить его в кроссовках.
– Какой Михаил Вениаминович? – удивилась Марина.
Он уставился на нее.
– Как это «какой»? Да твой отец! Забыла, как отца родного зовут?
– Это не отца вещи.
– А чьи же?
– Мужа, – ответила Марина.
3. Литвак, мертвые старухи и синие черти
В патологоанатомическом отделении Мышкина встретили дружным ревом.
– Ну, что я говорил? Что я говорил?! Я всегда говорил, что наш Полиграфыч, если надо, ползком с того света доберется до любимой работы! – визжал прозектор Толя Клюкин, потрясая в воздухе худыми кулачками, – щуплый сорокалетний живчик, половина массы которого состояла из дремучей бороды. При каждом движении она громко шелестела, словно искусственная елка.
– Оттуда и дополз! – второй раз за сегодня сказал правду Дмитрий Евграфович.
Старший прозектор Татьяна Клементьева ничего не кричала. Мощная тридцативосьмилетняя девушка только улыбалась и ласково гладила шефа по плечу. Шеф машинально отметил, что рука Клементьевой, несмотря на всю нежность, как всегда, тяжелая. Прозвище Клементьевой было Большая Берта [1] .
В прошлом году она получила старшего, и в ПАО по этому поводу распечатали свежую сорокалитровую флягу со спиртом (в таких при социализме в колхозах возили молоко). Тогда начальником был еще Литвак. И под конец выпивки он вдруг заявил, что, как единственный суверен патанатомического отделения, имеет право первой ночи в отношении новой старшей и намерен осуществить его немедленно. И для начала пообещал добровольно и абсолютно бескорыстно исследовать все малодоступные места роскошного тела девушки Клементьевой.
Потом он клялся, что всего лишь пошутил. Это Татьяна напилась до потери чувства юмора. Да и вообще, Клементьева непомерно высокого мнения о себе и поэтому его слова приняла всерьез, хотя никаких оснований для того не было никогда.
А тогда, пообещав бесплатное исследование, Литвак только потянулся за рюмкой (в том же направлении сидела и новая старшая), как его словно взрывом отбросило назад. «Будто грузовик в морду въехал», – растерянно признавался потом Литвак. Но это был всего лишь женский кулачок.
Клементьева попала Литваку точно в зубы. У него сдвинулся золотой мост на верхней челюсти, кровь из разбитых губ хлынула струей. Мост ему вправили в соседней поликлинике, а губы, которые и до того выпирали из густопсовой раввинской бороды, в прежнюю форму не вернулись. С тех пор издалека казалось, что Литвак постоянно держит в зубах кусок сырой говядины.
При виде Мышкина он открыл рот (говядина исчезла), но ничего не сказал (говядина появилась), а принялся внимательно рассматривать новую одежду Дмитрия Евграфовича, словно примеривал на себя – они были почти одного роста, только Литвак чуть шире. Даже пощупал его джинсы. Наконец спросил:
– Что за прикид, шеф? На помойке нашел?
– Можно сказать, да, – вежливо ответил Мышкин.
– «Можно сказать»? Но можно и не сказать… Да?
– На барахолке, – уточнил Мышкин. – Знаешь, такие развалы на рынках, там на раскладушках торгуют краденым. Секонд-хенд называется.
– Краденое? Ну-ну! – он чуть ли не обнюхал Мышкина. – Похоже, очень похоже! Значит, ты у нас еще и скупщик краденого. Поздравляю. Узнать бы только, где украли эти джинсы и эту футболку. И кроссовки.
– И не надейся. Я тебе такого удовольствия не доставлю.
– Евгений Моисеевич! – возмутилась Клементьева. В минуты волнения она всем говорила «вы». – Как же вам не стыдно! Я думала, вы воспитанный человек. И такое про нашего Диму!..
– Слышал? – Литвак отвернулся от Клементьевой и показал большим пальцем себе за спину. – Упрекает, а до сих пор во мне начальника признает. Тебя – по имени, а меня все же по отчеству.
– Как конференция? – наконец с тревогой спросил Мышкин.
– Земная ось не содрогнулась, – успокоил Литвак. – Ждали тебя час. А потом за пять минут все провернули.
– Всего за пять минут? – поразился Мышкин. – Это потому, что без меня, – скромно объяснил он.
– Без тебя, без тебя! На кой черт мы им здесь вообще нужны! Уже сто лет. И ты первый не нужен, особенно в теперешнем качестве! – сообщил Евгений Литвак, его заместитель, а год назад – начальник.
– Бред среди бела дня, Женя! – обиделся Мышкин: когда дело касалось его профессионального престижа, он становился невероятно чувствителен. Тут обидеть его мог каждый.
Дмитрий Евграфович страшно дорожил своей репутацией: в научных кругах России, Европейских стран и даже Австралии его с недавнего времени стали называть одним из успешных специалистов по сосудистым патологиям головного мозга.
– По-человечески схохмить уже не в состоянии, да?
Литвак выкатил на него свои коровьи глаза и хохотнул, дохнув на начальника своей первой, почти без перегара, утренней порцией спирта.
– Когда ты, Полиграфыч, повзрослеешь? – спросил он. – «Панта рей» [2] – все вокруг течет, меняется, только ты ходишь с башкой, повернутой назад.
Мышкину это очень не понравилось.
– Скажи-ка, дядя: сколько раз я тебе говорил, чтоб ты не принимал ничего до двух часов дня хотя бы! – набросился он на Литвака. – Или до половины второго! Из-за тебя когда-нибудь мы все пострадаем.
– Поскорей бы! – заявил Литвак. – Хоть ясность какая-то наступит… А ты перестань бояться, – посоветовал он. – Только слепой не видит…
Дмитрий Евграфович уже шагнул к своему кабинету, но последние слова Литвака остановили.
– Чего не видит твой слепой? – подозрительно глянул он на Литвака.
– Того, что видят все! Утренняя конференция для тебя что утренняя молитва. Для наших эскулапов – комедия, где они перед начальством вытанцовывают с одной целью: всю ответственность, в случае чего, повесить на тебя!
Мышкина передернуло. Возразить по существу он опять не сумел, но чем-то ответить надо было.
– Еще раз засеку, что выпиваешь раньше четырнадцати!.. – начал Мышкин.
