Он полностью снимает с тела простыню.
— Что скажете? — спрашивает он.
Нет, он говорит иначе:
— Что скажете, доктор?
— Что ж, посмотрим. — Может, вы слышите его: мой новый баритон. — Судя по состоянию суставов, стадия rigor mortis[4] миновала. Мышечные белки начали разлагаться. Из этого следует, что смерть наступила, по крайней мере, тридцать шесть часов назад. Впрочем, нет, прошу прощения, сорок два.
— Почему сорок два? — интересуется он.
— Вряд ли вы встречались, — отвечаю я, протягивая ему руку.
На кончике моего пальца восседает муха. В изумрудных одеждах, сонно-неподвижная.
— Lucilia sericata, — объявляю я. — Для нас с вами — зеленая падальная муха. Как правило, первое насекомое появляется… самое раннее через тридцать восемь часов. Судя по ее виду, несколько часов она успела попировать.
И словно бы в подтверждение моих слов, раздается ответное жужжание других мух, собравшихся за тем же столом. Одна из них даже усаживается на переносицу Видока. Его верхняя губа вздрагивает, и муху сдувает потоком воздуха.
— Сорок два часа, — бормочет он. — Следовательно, умер до захода солнца… Ну а как вы…
И внезапно: первый шепот фортепьяно из соседней комнаты. Гаммы, исполняемые легко и уверенно. Играть мог кто угодно, но мне почему-то представилась юная девушка. С кудряшками и в передничке — зеница ока смотрителя морга.
— Никаких признаков травмы головы, — продолжаю я. — Смертельный удар, вероятно, нанесли сюда, в левое подреберье. Убийца воспользовался оружием с весьма длинным лезвием, возможно…
— Скорее всего, шотландским кинжалом.
— А вот это любопытно. — Я прикасаюсь пальцами к безволосому торсу Леблана. — Видите рваные раны? Не шире двух сантиметров в диаметре. По моим подсчетам, не меньше полудюжины на одной только грудной клетке.
— На спине еще четыре, — сообщает Видок.
— Раны поверхностные. По-видимому, не глубже сантиметра. Такие можно нанести и кухонным ножом. — Нахмурившись, пробегаю указательным пальцем по лопатке и вверх, к шее. — Я почти готов утверждать…
— Да?
— Если исключить предположение, что он сделал это сам…
— Да?
— Я почти убежден: они хотели, чтобы он истек кровью. Еще до того, как его убьют.
Вынув свечу из канделябра, я вожу ею над телом, и одновременно движется световое пятно по его поверхности.
— Когда труп нашли, он выглядел так же? — спрашиваю я.
— Не совсем. Пришлось немного привести его в порядок. Засохшей крови было очень много, особенно на руках и вокруг пальцев.
— Вокруг пальцев?
— Угу. На правой руке. Сначала из-за крови руку вообще было толком не разглядеть. Взгляните сами, доктор.
Он наблюдает, как я подношу пальцы Леблана ближе к свету. Пианино умолкает, и единственными звуками остаются жужжание мух и капанье воды из какого-то далекого крана. Пауза в этюде.
— Ногти, — произношу я, наконец. — Трех не хватает.
— Не просто не хватает, — с мрачной улыбкой уточняет Видок. — Их вырвали.
Он высыпает на мраморный стол содержимое небольшой клеенчатой сумки: выкатываются три обезображенные ногтевые пластины.
— Мы нашли их, когда повторно вернулись на место преступления. Готов поклясться, месье Леблану страшно не хотелось с ними расставаться.
Один из них теперь у меня на ладони. Твердый. Похож на янтарную чешуйку.
— Ох уж эти воспоминания, — нарушает тишину Видок. — Я однажды видел, как Боббифой проделывал это в каторжной тюрьме с одним своим дружком. Шорным шилом. Таких воплей я никогда больше не слышал. Боббифой решил, что парень — шпик, но это было заблуждение. Печальное. — Он проводит рукой по лбу Леблана. — Спокойно, спокойно, друг. Мы почти закончили.
— Ножевые ранения, — говорю я. — Ногти…
В этот момент музыка из соседней комнаты словно бы сливается с моими мыслями, выводя их на путь самой естественной из мелодий.
— Его ведь пытали? Прежде чем убить?
Пожав плечами, Видок отходит на несколько шагов от стола.
— Пытка — очень простая вещь, доктор. Пытают или чтобы заставить мучиться, или чтобы заставить что-то отдать.
— Но что Леблан мог им отдать?
— А может, имя? Имя человека, к которому он направлялся.
С этими словами он кладет поверх ногтей Кретьена Леблана тот самый клочок бумаги, который я видел менее часа назад. Но теперь я смотрю на него совсем другими глазами.
ДОКТОР ЭКТОР КАРПАНТЬЕ
улица Св. Женевьевы, д. № 18
Великий Видок зевает. Зачем подавлять естественные желания? В титаническом зевке челюсть отвисает, шея раздувается, и легкие распирает от воздуха.
— Кажется, я до сих пор не упоминал, — произносит он, наконец. — Мы нашли записку в крошечном кожаном кошельке. Верите или нет, но он привязал его к шнурку на талии и засунул в панталоны. Сколько ни обыскивай, не сразу найдешь. Разве только когда объект уже окажется на мраморном столе в парижском морге.
Он сцепляет пальцы рук. Пальцы едва заметно шевелятся, делая мелкие рефлекторные движения.
— Леблан жил на улице Шарантон, это нам известно. Изрядно далеко от вас, доктор. Я считаю, за ним следили с того самого момента, как он вышел из квартиры.
— Тогда почему они…
— Да, у меня возник тот же вопрос. Почему они просто не проследили за ним до вашего дома? Скажи нам, дружище. Ты почувствовал за собой хвост? Пробовал оторваться? Ходил кругами, пару раз повернул не туда? Может, даже пытался спастись, добравшись до ближайшего жандармского поста? — Он дует покойнику в ухо: дважды, мягко. — Но они не дали тебе это сделать, верно? Бедолага.
Этюд бурлит, разливается, как река весной. Я дергаю себя за волосы и этим словно бы сбиваю мелодию. Тоже своего рода общение.
— Если Леблан шел ко мне…
— Да.
— И при этом не хотел, чтобы тот человек или те люди узнали…
— Да?
— Тогда почему он просто не запомнил мой адрес? Зачем все эти сложности с прятаньем бумажки на теле?
Он улыбается в белый голый живот Леблана.
— Мне кажется, он рассчитывал — доктор, я почти стесняюсь это говорить — на кого-то вроде меня. Он хотел, если случится самое худшее, чтобы информация находилась там, где ее точно найдут. — Он воркует прямо в мясистое ухо Леблана. — А кто сделает это лучше Видока? А? Кто?
Я опускаюсь на стул еще до того, как осознаю, что он здесь стоит.
— Леблан хотел защитить меня, — тихо произношу я.
— Ну, все это, разумеется, предположения, но взгляните-ка сюда… — Его указательный палец прикасается к клочку бумаги. — Я говорю себе: «Леблан эту записку разве что в задницу не засунул». И единственное объяснение, которое приходит мне в голову, — что он хотел помешать им сделать с вами то… то, что они сделали с ним.
В этот момент я ощущаю Видока словно бы шестым чувством. Он колышется рядом во мраке — и вдруг его рука опускается мне на плечо, так неожиданно, что я вздрагиваю.
— И ведь он добился своего, не правда ли, доктор? Вот вы, живы и здоровы. Более или менее пышете молодостью. — Он снимает невидимую нитку с моего воротника. — Каково это, интересно? Каково знать, что тебе спас жизнь человек, которого ты никогда не видел?
Я скажу вот что: в его голосе не слышится даже попытки вынести нравственное суждение. Мне кажется, он просто хочет знать.
— Старый гриб, — произносит он, склоняясь над лицом Леблана. — Польщен твоим доверием. А теперь — позволь нам закончить работу.
Только позже, уже значительно позже, я отмечу про себя этот переход от единственного числа к множественному, от «мне» к «нам». Меня тогда осенило, что именно в тот момент — хотя вполне может статься, что определенного момента и не было вовсе, — события приняли бесповоротный характер. Как бы я ни желал, чтобы дела обстояли иначе.
— А теперь спи, — шепчет Видок.
Он накрывает месье Кретьена Леблана простыней. Возвратив свечу в канделябр, он на мгновение замирает — не сказать, что в молитве, но в каком-то полузабытьи незаконченной мысли. Затем решительно покидает комнату, остановившись только, чтобы бросить замечание, которого я уже жду от него:
— Может, вам лучше заниматься насекомыми?
Мне не суждено ее увидеть, мою воображаемую пианистку. Но в качестве компенсации за мной следует соната: весенний прилив нот застигает меня на пороге главного зала. Я никогда больше не смогу слушать Моцарта, не вспоминая о падальных мухах.
Глава 5
ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ ЯВЛЕНИЕ
Как только за нами закрываются двери, Видок бросается вперед — такой стремительной походкой, что мне приходится бежать, чтобы догнать его. Он бороздит водные пространства, вздымая гребни дождевой воды и грязи, а я едва поспеваю, все время позади, норовя обойти лужи, только что преодоленные им вброд, прикрываясь, словно щитом, шляпой от навозных лепешек, которые для него словно помазание.
