Энгус хихикнул.
– Бабушка по материнской линии с острова Скай. Они и вправду были бедные фермеры, чуть побогаче арендаторов, но имели небольшой участок земли, в который случайно затесался островок.
– Ага…
– Слушай дальше. На Гебридах таких крошек – несколько тысяч, и пятьдесят лет назад любая куча водорослей, что могла сойти за остров, стоила очень дешево. Акр возле Орнсея – около трех фунтов. Поэтому Торран никто и не продавал – невыгодно было. А потом моя мама переехала в Глазго, бабушка тоже, и мы с братом ездили на Торран в каникулы.
Энгус встал, чтобы взять оливкового масла, и я закончила историю за него.
– Мать и отец Энгуса познакомились в Глазго. Она была учительницей начальных классов, а он работал в доках.
– И… он утонул, да?
– Да, несчастный случай на производстве. Очень жалко, честное слово.
Энгус быстро поправил меня:
– Не слишком и жалко. Мой старик крепко пил и бил мать.
Мы посмотрели на оставшиеся три бутылки, и Имоджин спросила:
– Но откуда взялся домик смотрителя? Ведь у вас вообще не было денег!
– Шотландскими маяками занимается специальный Совет по северным маякам, – объяснил Энгус. – В прошлом веке, когда они ставили где-нибудь маяк, они платили хозяевам земли ренту. Так случилось и на Торране. Но в шестидесятые на маяк поставили автоматику, и дом смотрителя опустел. И в итоге перешел к нам.
– Повезло! – воскликнула Имоджин.
– Еще бы! – согласился Энгус. – У нас появился крепкий домишко, кроме того, бесплатно…
Разглагольствования Энгуса прервал детский голосок.
– Мама!
Кирсти проснулась. И зовет со второго этажа. Она частенько просыпается. И тогда Кирсти застигает меня врасплох, а во мне сразу пробуждается давнее горе.
У Кирсти точно такой же голос, как у Лидии.
Я хочу, чтобы мои глубоко спрятанные чувства растаяли в воздухе.
– Ма-мо-чка! Ма!
Мы с Энгусом обменялись покорными взглядами: каждый из нас подсчитал в уме, сколько раз за последнее время она просыпалась. Как молодые родители, которые ругаются из-за того, чья нынче очередь кормить ребенка в три часа ночи.
– Я поднимусь, – пробормотала я. – Моя очередь.
Так оно и было: в последний раз, когда Кирсти увидела кошмар и проснулась – дня два-три назад, сонный Энгус поднялся и принялся ее успокаивать.
Я поставила бокал на стол и побрела наверх. Бини бросился за мной, будто мы охотились на кроликов, его хвост колотил о стены.
Кирсти босиком и в застегнутой на пуговицы пижаме замерла на верхней ступеньке, прижимая к груди Лепу. Сама невинность, огромные голубые глаза полны тревоги. – Мама, я снова видела плохой сон.
– Тише, Муми-тролль, это всего лишь сон.
Я взяла ее на руки – хотя я теперь едва могу ее поднять – и понесла обратно в спальню. Странно, но похоже, что сейчас Кирсти была не слишком напугана. Но почему же ее регулярные кошмары никак не прекратятся? Я бы очень хотела, чтобы она перестала от этого мучиться.
Я поправляла на ней одеяльце, она уже закрывала глаза, но вдруг прошептала:
– Ма, вокруг меня было все белое, я была в белой комнате и не могла уйти, а они смотрели на меня.
– Чшшшш.
– Все было белое, и я не могла пошевелиться, и…
– Чшшшш.
Я потрогала ее лоб. Чистый и слегка горячий. Кирсти почти заснула, но скулеж позади меня вновь разбудил ее.
Собака зашла в спальню вместе со мной.
– Ма, пусть Бини побудет в моей комнате! Можно, он сегодня будет спать здесь? Пожалуйста!
Кирсти уставилась на меня, рассчитывая увидеть на моем лице одобрение.
Обычно я ей такого не разрешаю, но нынче вечером меня манил наш пикник на кухне. Я бы еще посидела с Имми и Энгусом, выпила парочку бокалов…
– Ладно. Сони Бин останется, но только сегодня.
– Бини! – Кирсти приподнялась на подушке, протянула ручонку вниз и потрепала пса за уши.
Я многозначительно посмотрела на дочь.
– Что надо сказать?
– Спасибо, мама.
– Пожалуйста. А теперь спи. Завтра в школу.
Она не говорила о себе «мы», она не называла себя Лидией. Хороший знак. Когда она опустила голову на прохладную подушку, я вышла за дверь.
И мельком взглянула на пса.
Он смирно лежал возле кровати Кирсти и дремал.
Ко мне снова вернулся страх: я наконец-то поняла причину своего беспокойства. Бини. Собака вела себя не так.
С того дня как мы принесли Бини домой к визжащим от восторга девочкам, он сразу же стал относиться к ним по-разному.
Сони вел себя с каждой из близняшек по-своему, и это было видно невооруженным взглядом.
С Кирсти – затейницей во всех озорных играх, которая сейчас спала в своей кроватке, – Бини был настоящим экстравертом. Оно и понятно, ведь Кирсти первой появилась на свет, оказавшись более жизнерадостной из близнецов. Бини вечно прыгал вокруг нее, когда она приходила из школы, гонялся за ней по нашему холлу, и девочка вопила от счастья и притворного ужаса.
С Лидией – более тихой и задумчивой, которая любила часами сидеть со мной и читать, с той, которая в прошлом году упала и разбилась насмерть, – наш спаниель всегда проявлял вежливость. Он словно осознавал, что Лидия чуткая и ранимая. Он ее обнюхивал, ставил лапы ей на грудь, но действовал всегда дружелюбно и мягко.
Еще Сони Бин любил валяться на ковре в комнате Лидии и вбегал туда при любом удобном случае, хоть мы постоянно выгоняли его из детской. Когда он попадал в спальню Лидии, тотчас же ложился возле ее кроватки и подремывал.
Именно так он лежит сейчас в комнате Кирсти.
Я посмотрела на свои руки – меня по-настоящему трясло. От ужаса по телу бегали противные мурашки.
Бини теперь общается с Кирсти совсем по-другому: так же, как раньше с Лидией.
Аккуратно, мягко, не прыгает. Осторожно обнюхивает.
Безответные вопросы захлестнули меня. Когда изменилось поведение собаки? Непосредственно после гибели Лидии? Или раньше?
Я старалась, но не могла вспомнить. Прошлый год был для меня затуманен горем, изменилось так много всего, что я просто не обращала на собаку внимания. Что случилось? Возможно, он так скорбит? А способны ли животные вообще скорбеть? Или это нечто другое, что-то гораздо худшее?
Я должна с этим разобраться, я не могу пустить все на самотек. Я покинула комнату Кирсти, освещенную ночником, и прошла пять ярдов до следующей двери – бывшей спальни Лидии.
После гибели Лидии мы не смогли забыться в работе, хотя переделали комнату Лидии в подобие офисного пространства. Вдоль стен стояли стеллажи, забитые в основном моими книгами. Многие из них – как минимум половина полки – о близнецах.
Во время беременности я прочла о близнецах все, что только смогла найти. Я взаимодействую с миром при помощи чтения, поэтому я штудировала научно-популярные труды о раннем развитии близнецов, об индивидуации близнецов, проглатывая статьи, в которых мне разъясняли, почему каждый из близнецов всегда больше привязан к своей генетической двойняшке, чем к родителям или собственным детям.
И еще я где-то читала про близнецов и собак. Я в этом уверена.
Я нетерпеливо обшаривала полки. Здесь? Нет. Здесь? Ага.
Я взяла в руки томик под названием «Многоплодные роды. Практическое руководство» и поспешно открыла предметный указатель.
Собаки. Страница сто восемьдесят семь.
Ого, я даже помню главу практически наизусть.
«Часто бывает, что идентичных близнецов очень трудно отличить друг от друга чуть ли не до позднего подросткового возраста, и даже родители не могут их различить. Любопытно, однако, что собаки никогда не испытывают таких трудностей. Собачье обоняние развито настолько хорошо, что домашние питомцы, например, способны даже через несколько недель безошибочно определить по запаху, кто есть кто из близнецов».
Книга перестала прыгать в моих дрожащих пальцах, я уставилась в полную темноту за незашторенным окном, пытаясь свести информацию воедино.
За последний год Кирсти превратилась в тихую, робкую, замкнутую девочку. Она стала напоминать Лидию. До этого момента я приписывала все горю – за последний год у нас троих изменилось поведение.
Но что, если мы сделали чудовищную ошибку? Настолько ужасную, что и представить нельзя? Как нам теперь ее распутывать? Что делать? Что теперь с нами будет? Я знала лишь одно: я не имею права рассказывать об этом никому, включая собственного мужа. Он до сих пор не оправился от потери, а новая информация произведет эффект разорвавшейся бомбы. И незачем бомбу бросать мне – его жене, – пока я не буду полностью уверена, что все это правда.
Но мне нужны доказательства.
С пересохшим ртом, на грани паники я выбралась на лестничную площадку и уставилась на дверь. На слова, составленные из вырезанных букв на глянцевой журнальной бумаге.
«Здесь живет Кирсти».
Однажды я прочла исследование, в котором говорилось, что переезд – настолько же травмирующее событие, как развод или смерть родителей. Странно, но я не чувствовала ничего такого. Наоборот, впервые за две недели после встречи с Уокером и после того, как Кирсти сказала те страшные слова, я неистово радовалась, что мы переезжаем. Хотя, может, я просто переутомилась и находилась на грани сумасшествия.
