— Побойся бога, Ариана, — воскликнул Ромен, пытаясь подняться.
— Брось, старик, — сказал Адамберг, возвращаясь к своему стулу, что заставило Ариану в очередной раз повернуться в противоположном направлении.
Адамберг открыл блокнот, сел за стол и несколько минут что-то писал. Ариана была сильным, очень сильным противником. Судью вполне могла убедить ее версия. Кто посмеет усомниться в словах известного судебного медика, поверив незаметному доктору Ромену, утратившему здравый смысл?
— Ты хорошо знала медсестру, — продолжил Адамберг, — и часто расспрашивала ее, пока работала над книгой. Ты знала, кто ее арестовал. Достаточно было самой малости, чтобы пустить меня по ее следу. При условии, само собой, что она окажется вне тюрьмы. Ты убила охранника и помогла ей сбежать, надев на нее врачебный халат. Потом перевелась сюда, чтобы быть в эпицентре событий, подготовив себе отличного козла отпущения. Тебе оставалось только завершить приготовление микстуры, самой грандиозной твоей смеси.
— Не любишь ты мои смеси, — с сожалением сказала Ариана.
— Не очень. Ты переписала рецепт? Или с детства знала наизусть?
— Какой рецепт? «Гренадера»? «Фиалки»?
— Знаешь ли ты, что у свиней в пятачке есть кость?
— Да, — удивленно ответила она.
— Конечно, знаешь, ты же оставила ее в раке святого Иеронима вместе с овечьими костями. Тебе давно знакомы эти мощи, как и «De reliquis». А знаешь ли ты, что и в кошачьем пенисе есть кость?
— Признаюсь, нет.
— А крестовидная кость в сердце у оленя?
— Тоже не знаю.
Адамберг предпринял еще одну попытку, подойдя к двери, но Ариана преспокойно повернулась к Данглару и Вейренку, глядя сквозь них.
— Узнав, что Ретанкур стремительно поправляется, ты поняла, что времени остается совсем немного и надо срочно заставить ее молчать.
— Уникальное явление. Кажется, доктор Лавуазье не хочет тебе ее отдавать. Во всяком случае, об этом шепчутся в Сен-Венсан-де-Поле.
— Откуда ты знаешь, о чем там шепчутся?
— Тесен мир моих коллег, Жан-Батист.
Адамберг взялся за мобильник. Ламар и Морель обыскивали квартиру, которую Ариана снимала в Париже.
— Ну, туфли по крайней мере мы нашли, — сказал Ламар. — Это ботиночки песочного цвета с высокой шнуровкой, на микропорке толщиной около десяти сантиметров.
— Да, сейчас на ней такие же, только черные.
— Эта пара лежит вместе с аккуратно сложенным длинным серым шерстяным пальто. Но подошвы не навощены.
— Понятное дело. Воск — это всего лишь наводка на медсестру. А снадобье?
— Пока ничего.
— Что они у меня делают? — поразилась Ариана.
— Производят обыск. — Адамберг убрал телефон в карман. — Они нашли другие твои туфли.
— Где?
— Там, где их не увидела бы Альфа, — в лестничном шкафу с электросчетчиками.
— Зачем мне прятать свои вещи в местах общего пользования? Это не мое.
Ни одного веского доказательства, подумал Адамберг. Чтобы зажать в угол такую противницу, ему понадобится нечто большее, чем ее присутствие в больнице. Оставалась только слабая надежда на признание, на крушение личности, как сказала бы сама Ариана. Адамберг потер глаза.
— Почему ты носишь эти туфли? На такой толстой подошве ходить неудобно.
— Они удлиняют силуэт, придают статность. Ты ничего в статности не смыслишь, Жан-Батист.
— Я знаю только то, что ты сама написала. Страдающий диссоциацией личности должен отгородиться от своих преступлений. Благодаря таким подошвам ты находишься на нужной высоте, вроде как на ходулях, да? И к тому же кажешься выше. Тебя, длинную серую тень, видели сторож кладбища в Монруже и племянник Освальда — в те ночи ты приходила на разведку. И Франсина тебя видела. Но ходить в таких туфлях неудобно. Отсюда и эта медленная, скользящая, неуверенная походка, которую все они описали.
Устав крутиться наподобие игрушечного зеркала, Адамберг сел за рабочий стол, согласившись обращаться к правому плечу недоступной балерины.
— На первый взгляд я оказался в Аронкуре по чистой случайности. Рок? Судьба? Нет, роль судьбы сыграла ты. Ты сосватала Камилле этот концерт. Она никак не могла понять, почему вдруг к ней обратились из британского оркестра. Таким образом, ты заманила меня в нужное место. И с этого момента могла управлять мною по своему усмотрению, следить за событиями и играть роль случая. Ты попросила Эрманс вызвать меня на кладбище в Оппортюн. Потом уговорила ее не пускать меня больше на ночь, чтобы она лишнего не разболтала. Такая женщина, как ты, слепит из бедняжки Эрманс все, что угодно. Ты знаешь те края наизусть, это колыбель твоей юности, обрати время вспять. Бывший священник Мениля, отец Реймон, был твоим троюродным сродником. Ты воспитывалась в Экарла, у своих приемных родителей, в четырех километрах от мощей святого Иеронима. Старый кюре читал тебе древние книги, позволял трогать ребра святого и вообще проводил с тобой много времени, поэтому все были негласно убеждены, что ты его дочерь «во грехе». Помнишь его?
— Он был другом семьи, — вспомнила Ариана, улыбнувшись детству и стене, — редкий зануда, доставал меня всякой колдовской писаниной. Но я его любила.
— Он интересовался рецептом «De reliquis»?
— По-моему, он только им и интересовался. Не считая меня. Он вбил себе в голову, что должен приготовить волшебную бурду. Это был просто старый психопат со своими заморочками. Необычный такой священник. Для начала у него была половая косточка.
— У священника? — в ужасе спросил Эсталер.
— Он изъял ее из кота викария, — сказала Ариана, еле сдерживая смех. — А потом ему понадобились оленьи кости.
— Какие?
— Кость из сердца.
— Ты же говоришь, что не знала о ее существовании.
— Я — нет, а он знал.
— И он их достал? Приготовил снадобье вместе с тобой?
— Нет. Второй олень растерзал беднягу. Ударил его в живот отростком рога, и он умер.
— И ты решила начать все заново?
— Что начать?
— Готовить смесь.
— Какую смесь? «Гренадер»?
Круг замкнулся, подумал Адамберг, рисуя на листочке восьмерки, как тогда, горящим прутиком. В кабинете воцарилось молчание.
— Только идиоты могли вообразить, что Реймон был моим отцом, — неожиданно заговорила Ариана. — Ты во Флоренции бываешь?
— Нет, я езжу в горы.
— Ну, если вдруг ты там окажешься, то увидишь двух красных существ, покрытых чешуей, гнойниками, тестикулами и свисающими сосками.
— Допустим.
— Не допустим, Жан-Батист. Ты увидишь их, вот и все.
— И что тогда?
— Ничего. Их написал Фра Анджелико. Против искусства не попрешь, а?
— Нет, согласен.
— Это мои родители.
Ариана адресовала стене робкую улыбку.
— Поэтому, будь добр, не говори со мной о них.
— А я и не говорю.
— Оставь их там, где они есть.
Адамберг взглянул на Данглара, который знаками дал ему понять, что Фра Анджелико действительно существовал и исходящих гноем чудищ писал, но ничто не говорило о том, что художник имел в виду родителей Арианы, поскольку жил он в XV веке.
— А про Оппортюн помнишь? — не отступал Адамберг. — Ты их там всех знаешь как облупленных. Тебе ничего не стоило пройтись по кладбищу на глазах впечатлительного Грасьена, который каждую пятницу в полночь торчит на этой дорожке. Тебе просто было догадаться, что Грасьен все расскажет матери, а она — Освальду. Помыкать Эрманс — вообще пара пустяков. Ты вертела мной как хотела, усеивая мою дорогу трупами, которые я так удачно отправлял тебе на компетентное вскрытие. Но ты не могла предугадать, что новый священник сообщит нам о существовании «De reliquis», а Данглар заинтересуется книгой. С другой стороны, какое это имело значение? Твоя трагедия, Ариана, в том, что Вейренк запомнил рецепт наизусть. Необычный, несуразный, чистый гений. А Паскалина отнесла изуродованного кота в церковь, чтобы кюре помолился за него. Поступок необычный, несуразный, но чистый. А Ретанкур не умерла от новаксона. Необычная, несуразная стойкость. А смерть оленей встревожила людей. И Робер, охваченный столь же несуразным горем, привел меня к телу Большого Рыжака. И сердце зверя намертво засело у меня в голове, и я унес его рога. Вот это необычное поведение людей, внутренний свет каждого и невычислимые последствия их несуразных поступков никогда тебя не волновали, ты просто не брала их в расчет. Ближнего своего ты любила только в мертвом состоянии. Да и кто они такие, эти ближние? Пустяки, мелочи, мириады бессмысленных существ, не заслуживающая интереса серая людская масса. Потеряв к ним интерес, ты погубила себя.
