— А доктор Оливейра не любит?
Она не ответила. Выговорить не могла.
— Дона Оливейра пыталась отдать этому ребенку всю себя, всю любовь, которая в ней была, но Катарине это было ни к чему — она ненавидела мать, а, знаете, странно… ради отца готова была в лепешку расшибиться.
— Вечером накануне гибели дона Оливейра пришла повидаться со мной.
Мариана быстро перекрестилась.
— Она сказала мне, что доктор Оливейра развратил дочь в сексуальном смысле.
Мариана поскользнулась. Я подхватил ее. Она отшатнулась к стене дома и стояла там, вжавшись в стенку, потрясенная.
— Дона Оливейра сказала, что вы можете это обвинение подтвердить, — продолжал я. — Это правда?
Проглотив комок в горле, она мотнула головой. На улице было солнечно, жарко и пусто. Стены домов сияли белизной. Небо было густо-синее. Морской ветерок доносил вкусные обеденные запахи. Мариана глядела на меня так, будто в руке у меня был нож. Она стерла с рукава след от штукатурки.
— Я не осталась бы тогда в этом доме, — сказала она.
На этом можно было бы прекратить беседу, но я не удержался и задал вопрос, который не посмел бы задать никому из членов семьи Оливейра.
— Чья она дочь, Мариана?
— Кто? — спросила она, на этот раз с недоумением.
— Катарина.
— Не понимаю.
Больше я не допытывался. По улице, громыхая на камнях, мчалась машина. Я посторонился и, держась за спиной Марианы, прошел так с ней до главной улицы. У дверей супермаркета распрощался с ней, задав напоследок легкий вопрос. Мариана с явным облегчением и готовностью сообщила мне, что подругой Терезы Оливейры была некая Люси Маркеш, англичанка, и дала мне адрес этой Маркеш в эшторильском Сан-Жоане.
Я сел в поезд и поехал в Сан-Жоан. Там, пройдя пешком примерно с километр от вокзала, очутился перед домом, выстроенным недавно, но в традиционном стиле — с воротами, круглой подъездной аллеей и широкой лестницей, поднимающейся к портику главного входа. Дом говорил о достатке, но на настоящую старинную усадьбу не тянул. Я назвал себя в переговорное устройство и встал перед видеокамерой, установленной в воротах. Ворота открылись.
Плотная чернокожая горничная, видимо из Кабо-Верде, повела меня через мраморный вестибюль в гостиную, откуда доносился звук работающего телевизора. Люси Маркеш сидела на диване, поджав под себя ноги, с пультом дистанционного управления в одной руке и со стаканом в другой и смотрела английскую мыльную оперу. На полу лежала стопка журналов Hello!. Увидев меня, она выключила телевизор.
— Больше никаких разговоров на проклятом португальском! С меня хватит! — заявила она и замахала руками. — Не владеете языком джина и тоника — от ворот поворот!
— Я очень неплохо владею языком джина и тоника, — сказал я.
— Серьезно? Тогда дайте-ка мне гвоздик!
— Что-что?
— Ну вот, сразу и сели в лужу, инспектор. Гвоздик в крышку гроба! Ну чинарик, соску, сигарету, черт возьми! Там на столике пачка!
Она взяла из пачки две сигареты, одну из которых сунула за ухо. Я дал ей прикурить.
— Милости просим, — сказала она. — Хлопните стаканчик. И спросите, что надо. Вы не такой болван, как этот Гомеш. Вспомнишь — тоска берет.
— Абилиу…
— Абилиу лишил меня мобилиу, — сказала она, хохотнув над собственной идиотской шуткой.
Судя по рукам, Люси Маркеш было сильно за пятьдесят, но ее лицо и фигура словно законсервировались где-то около тридцати восьми. На ней были белые джинсы и майка с каким-то морским рисунком.
— Не могли бы мы с вами немного поговорить о Терезе Оливейре?
— При условии, что вы выпьете со мной джина с тоником! Мы же договорились, на каком языке беседовать.
Я налил себе джина, разбавил тоником и закурил.
— Тереза, Тереза, Тереза… — Вздохнув, она опрокинула в себя стакан. — Какая беда!
— Я расследовал обстоятельства гибели ее дочери.
— Расследовали?
— Меня отстранили от дела. Теперь этим занимается Гомеш.
— Гомеш. Ненавижу таких португальцев, как он! Таких серьезных, наду-утых! Их даже коктейлем Молотова не прошибешь…
— Простите, миссис Маркеш, но можно мы…
— Конечно, конечно. От джина я становлюсь болтливой. Тереза… Нет. Катарина. Ну да… Меня не удивляет, что она плохо кончила. Она была, что называется, вертихвостка. Знаете, что такое вертихвостка, инспектор?
— Догадываюсь.
— Маленькая кокетка, грязная лгунья и интриганка, — сказала она и поерзала по дивану. — Вам известно, что в прошлом году у Терезы был роман?
— С Паулу Бранку.
— Правильно.
— И она застала Катарину с ним в постели.
— Картинка была та еще! Дергающийся зад, ноги, закинутые на шею… Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных! Тереза потом несколько недель в себя прийти не могла.
— Я так понял, что Катарина сама пригласила ее заехать и застать их в постели.
— Вы хорошо информированы. Любите сплетни, а, инспектор?
— Я был женат на англичанке.
— Ай-ай-ай! Нехорошо так говорить.
— А вам, кажется, сильно насолил какой-то португалец?
— Один-ноль, — сказала она и, облизнув палец, начертала в воздухе счет.
— Вернемся к любовнику, миссис Маркеш.
— А, ну да. Тереза была уверена, что из-за него-то Катарина и пустилась во все тяжкие.
— Из-за кого?
— Из-за Акилину. Это он подстроил так, чтобы Катарина узнала о любовнике матери и сама легла с ним.
— Господи! — воскликнул я. — Как могла Тереза вообразить такое!
— Вот я ей так и сказала: «Ты бредишь, милочка». Но она стояла на своем, говорила, что однажды приперла Катарину к стенке, а та знаете, что ей заявила? Сказала: «Нечего было самой гулять с мужиками». Хорошенькая семейка, верно?
— Почему же Тереза не оставила мужа?
— Да это все вы, португальцы, с вашими брачными контрактами… — Люси Маркеш покачала головой. — У Акилину и Терезы контракт был составлен… Как это зовется у вас, когда имущество обеих сторон идет в общий котел?
— Commuhão total de bens.
— Вот-вот. Когда Тереза вышла за него, у нее в карманах было шаром покати. Учтите, что она работала у него. Все имущество принадлежало Акилину, и он не хотел развода, чтобы не давать ей половины пирога, которую она бы отхватила, если бы развелась с ним.
— Но…
— Да-да, все дело в этом. Он с ума сходил по ней. Он ради нее оставил свою первую жену. Он дал ей все — деньги, положение в обществе.
— И что же произошло потом?
— Что-то случилось, причем в самом начале, а что именно — не знаю. Тереза никогда не делилась этим со мной, хотя я, уж поверьте, всячески пыталась это выведать. — Она похлопала рукой по стопке журналов Hello!: — Уж эти ребята раскошелились бы за подобную информацию!
От этих слов моя симпатия к собеседнице испарилась.
— Тереза заезжала к вам в субботу.
— Она и ночевала у меня, инспектор.
— А перед этим побывала у меня. Сказала мне, что Акилину насиловал Катарину.
— Она всегда говорила мне, что Акилину импотент — уж не знаю, как она это выяснила, потому что сама признавалась, что после рождения Катарины никаких контактов между ними не было. Так что понимайте, как хотите, инспектор.
— А что она делала в воскресенье?
— Похоже, в субботу вечером приняла лошадиную дозу снотворного, потому что поднялась не раньше двенадцати. Я даже волновалась и утром несколько раз подходила к ней, чтобы проверить, дышит ли. От меня она уехала в час дня, сказав, что пообедает в ресторане. Больше я ее не видела.
— У нее был «мерседес». Какого он был цвета?
— Черный.
— Модель? Серийный номер?
— Понятия не имею.
— А регистрационный номер?
— Может, я и горькая пьяница, инспектор, но, ей-богу, мне есть чем заняться в жизни, кроме как запоминать регистрационные номера машин, на которых ездят мои подруги! Вот Абилиу Гомеш разъезжает на машине… его и спросите.
Возвращаясь в Лиссабон, я гадал: возможно ли такое — мать, убившая собственную дочь? Нет, представить себе это я не мог. Не отрываясь, я глядел в окно, завороженный зрелищем прибоя — волны мерно накатывали на песчаный холм посередине дельты. Я думал о семействе Оливейра, о рухнувших надеждах, распавшихся семейных узах. Из-за чего это все произошло? Что не задалось с самого начала?
Сходить с поезда в Алькантаре я не стал, увидев из окна, что толпа на задах верфи № 1 рассосалась. До Каиш-ду-Содре я добрался к обеду и через трамвайные пути направился в ресторан возле рынка. Показался трамвай — сверкающий, новенький. Толпа вокруг меня на переходе шарахнулась и тут же хлынула вперед. Кто-то толкнул меня в спину, я споткнулся, нога подломилась, я упал на колени. Мои пальцы очутились в щели между рельсами. Жизнь, казалось, остановилась. Раздался металлический скрежет. Темнокожая, курчавая и худая девушка тянула ко мне руку. Приземистый, толстобрюхий, с плечами борца мужчина метнулся вперед и попятился. Женщина рядом с ним широко открыла рот, и из него вырвался странный сдавленный вопль.
