— Не знаю. «Ты думаешь, что они знают что-нибудь?» — спросил тот же голос. — «Еще бы! Ведь они работали на маркиза!»
— Черт побери! — сказал Мюфлие. — Мы скомпрометированы!
— Я тоже так думаю… К тому же первый прибавил: «Если они не захотят говорить, им свернут шею!»
— Шею! — вздохнул Мюфлие.
Как тихо ни говорили наши друзья, но их, очевидно, все-таки услышали, так как снова раздался тот же голос:
— Да, вам свернут шею, куча ослов! Молчать!
— Это же убийство! — крикнул, забывшись, Мюфлие.
Но он мог протестовать сколько ему угодно.
Сцена, рассказанная Кониглю, повторилась. Обоих друзей вынесли наверх, на этот раз не надевая им мешков на головы.
В полутьме друзья увидели над собой темный, влажный свод… потом гигантскую железную решетку… плещущую мрачную воду…
Их понесли по гнущейся доске. Потом решетка взвизгнула на ржавых петлях, и друзей бросили на влажную землю, как пару дырявых мешков.
— О! Мое будущее! — прошептал Мюфлие.
Мы оставили Дьюлуфе в ту минуту, когда он сорвал повязки, предпочитая смерть измене.
Теперь легко понять странные слова, произнесенные им во время бегства у Мертвой реки:
— Я не хочу искушения!
Он знал, что Бискар убил «Поджигательницу», и впервые в жизни им овладела безумная ненависть к королю Волков. О! Если бы в первую минуту Бискар попался ему на глаза, он, быть может, одним ударом отомстил бы за смерть и муки несчастной женщины!
Но его убеждали выдать Биско… Кому? Суду?… Этот поступок казался ему последней степенью человеческой низости… Но, однако, разве это не было мщение, верное, полное? То мщение, которого требовала несчастная в последних муках агонии?
Страшная борьба!… И когда Дьюлуфе почувствовал, что он слабеет, что готов выдать своего товарища, своего повелителя, он сорвал повязки…
Следователь не понял этой борьбы. Разве он мог читать в этой дикой, странной душе, чувства которой не поддавались обычному анализу?
Немедленно же был призван доктор, который объявил, что жизнь арестованного в опасности.
— Можно перенести его в тюрьму? — спросил следователь.
— Нет! Переезд слишком тяжел. Пусть его отправят в госпиталь.
— Вы надеетесь на его излечение?
— Это необычайно сильная натура, но нельзя сказать ничего определенного, прежде чем будет остановлено кровотечение.
Дьюлуфе был положен на носилки и осторожно перенесен в госпиталь.
Первые два дня жизнь его висела на волоске.
За потерей крови последовала, кроме общей слабости, горячка, исход которой мог быть смертелен.
Но после кризиса наступил полный упадок сил, и вместе с тем, заметное улучшение. Было несомненно, что жизнь больного спасена.
Когда Дьюлуфе пришел в себя, его первым вопросом было:
— Что, я говорил что-нибудь?
— Что вы хотите сказать? — спросил один из приставленных к нему сторожей.
— Ничего… — ответил Дьюлуфе.
После этого он пытался восстановить в своей памяти все подробности допроса. Вздох облегчения вырвался из его груди, когда он убедился, что не проронил ни одного компрометирующего слова.
Теперь он уже не колебался. Бискар снова овладел им безгранично. Колосс вздрагивал при мысли, что он едва не выдал своего главаря.
Все было кончено.
Все следователи мира могли допрашивать теперь Дьюлуфе, но он не сказал бы ни слова!
Однажды утром в госпитале произошел случай, незначительный сам по себе, но на который нам следует обратить внимание.
Перед госпиталем остановилась карета. Какой-то человек вышел из нее и пожелал видеть директора.
Он подал свою карточку и был тотчас же впущен.
Карточка сообщала:
«Джемс Вольф, медик и хирург. Глазго».
Джемс Вольф представлял собой истинный тип англичанина, с красноватым лицом, рыжими волосами и характерно выдающейся челюстью.
После обмена любезностями директор спросил, какому счастливому случаю обязан он посещением иностранного собрата.
Англичанин, с сильным акцентом, но на довольно чистом языке объявил, что он осмелился, по совету одной из английских знаменитостей (тут он подал рекомендательное письмо), просить у директора разрешения осмотреть госпиталь.
Конечно, его просьба была удовлетворена.
Директор любезно предложил свои услуги в качестве проводника, и начал обход обширного здания.
Доктор Вольф был человек высокого ума и любезного характера. Он расточал похвалы и восторгался самыми простыми вещами.
— О! Господин директор! Как много англичанам надо учиться у вас! — говорил он при каждом подобном случае.
— Вы, право, льстите нам! — возражал с довольной улыбкой директор, поглаживая рукой свою плешивую голову.
Обход, между тем, продолжался без перерыва. Директор любезно объяснил посетителю, что № 38 пуст, так как больной умер ночью, а № 39 скоро за ним последует.
Англичанин все кивал головой и говорил:
— Превосходно! Превосходно!
Он не пропускал никаких мелочей. Он пробовал бульон и объявлял его чудным, отведывал вино и замечал, щелкнув языком:
— Плуты! Их счастье, что они французы!
Осмотр подходил уже к концу, когда один из сторожей поспешно подошел к директору и шепнул ему что-то на ухо.
— Нет! Нет! — отвечал тот поспешно. — Я категорически против этого. Малейшее потрясение ранее пяти или шести дней может быть смертельно для больного… Так и передайте господину следователю!
Лицо англичанина выразило легкое любопытство.
— Видите л и, — сказал директор, когда сторож вышел, — здесь есть один бедняга, не знаю, каторжник, отбывший срок, или просто беглый. Он едва не умер в кабинете следователя. И теперь его хотят взять отсюда, прежде чем он окончательно выздоровеет!
— Да, это было бы бесчеловечно, — согласился мистер Вольф. — Но я не понимаю, как мог попасть к вам каторжник?
— Он ранен… Во время ареста он получил несколько пуль…
— Его дело, значит, очень серьезно?
Видимо, этот каторжник начинал интересовать мистера Вольфа.
В это время они вышли во двор госпиталя и направлялись к выходу.
— Очень серьезно! — отвечал, понижая голос, директор. — Оказывается, он из шайки дерзких грабителей, которые давно уже опустошают Париж. У них есть оригинальное прозвище: «Парижские Волки».
— Да, — заметил мистер Вольф, — я слышал об этих негодяях. Их главарь, говорят, умер.
— Оказывается — нет!
— Право? Послушайте, господин директор, если бы я не боялся злоупотребить вашим вниманием, я обратился бы к вам с одной просьбой.
— Я весь к вашим услугам, мой дорогой собрат!
— Я занимаюсь криминальной медициной. Мне было бы очень любопытно видеть этого важного преступника. Кто знает, может быть, френология, эта высокая и прекрасная наука, обогатится при этом каким-нибудь драгоценным фактом!…
Директор был, видимо, в сильном смущении.
— Мой дорогой собрат, — сказал он, — вы не можете себе представить, до какой степени я огорчен…
— Но, почему же?
— Потому, что я не могу исполнить вашу просьбу!
— Но, почему? Вы меня удивляете! Очень удивляете!
— Вы сейчас поймете меня. Нам запрещено самым строгим образом допускать кого-либо к преступнику!
— Без исключений?
— Без исключений. Наши инструкции точны и ясны, и я не могу нарушить их, не навлекая на себя упреков, которых мое достоинство требует избегать!
— О! Да! Это справедливо!… Я не настаиваю… Долг прежде всего… Вы, французы, никогда не нарушаете долга… В Англии, там я мог бы увидеть арестанта…
— А! В Англии?…
— Да… Там сказали бы: «Инструкции запрещают заключенному видеть кого бы то ни было, даже родственников или друзей… Но, ведь, сэр Джемс не родственник, не друг… Это доктор!… Врачи всегда имеют доступ к больным…» Вот что сказали бы в Англии. Но здесь вы — рабы закона… Это хорошо! Очень хорошо! Что за народ!…
Несмотря на восторженное изумление, выразившееся на лице англичанина, директор невольно подумал, не издевается ли он над ним.
Но Джемс Вольф, окончив свою тираду, решительно направился к выходу.
Порыв патриотической гордости овладел душой директора.
— Доктор! — позвал он.
Англичанин остановился и обернулся.
— Вы меня зовете? — спросил он.
— Я обдумал…
— Что вы хотите сказать?
— Я думал о моих инструкциях…
— Они точны и ясны!
— Да. Но я имею право поступать и по своему усмотрению.
— А? Вы имеете…
— И я полагаю, что доктор всегда может быть допущен к больному!
— Не говорите так… Это может скомпрометировать вас!
— Неужели вы думаете, что, когда логика на моей стороне, я склоняюсь перед буквой закона? Пойдемте!
