С этими словами директор направился к палате, где лежал Дьюлуфе.
Если бы он обернулся в эту минуту, то увидел бы каким торжеством блеснули глаза англичанина!
Когда они вошли в № 36, где лежал Дьюлуфе, больной был в забытьи и не слышал, как отворилась дверь.
— Вы говорите, что это важный преступник? — спросил мистер Вольф.
— Все доказывает это! — отвечал директор. — Говорят даже, что ему не сносить головы, — добавил он, понижая голос.
— Это странно, — заметил англичанин, по-видимому, погрузившись в размышления. — Ничто в его лице не доказывает присутствия дурных инстинктов… Впрочем, может быть, череп представляет какие-нибудь особенности…
С этими словами, мистер Вольф, бросив вопросительный взгляд на директора, протянул руку к голове спящего.
Директор утвердительно кивнул головой. Англичанин улыбнулся с видом человека, приступающего к долгожданному исследованию.
Его рука начала ощупывать череп Дьюлуфе с такой легкостью и осторожностью, что тот, казалось, и не чувствовал прикосновений.
Затем мистер Вольф обернулся снова к директору с торжествующим видом.
— Какая чудная наука — френология!
— Что же? Вы открыли…
— Выпуклость сокращения характеризует ненормальное развитие?
— Право?
— Это означает мускульную силу сцепления! Отсюда любовь к ссорам, дракам… Кроме того, мы видим чрезмерное развитие мускулов… Нетерпение… Склонность к разрушению…
— Из этого вы заключаете?… — сказал директор, казавшийся тем более заинтересованным, что он не понимал ни слова из всех выводов Джемса Вольфа.
— Что этот человек — бандит худшего сорта!
— И это совершенно справедливо. Это просто невероятно!
— Теперь, господин директор, мне остается только поблагодарить вас за вашу чисто французскую любезность! Вы мне оказали одну из тех услуг, которые никогда не забываются!
После обоюдных любезностей и рукопожатий мистер Вольф вышел, сопровождаемый любезным директором, и вскочил в ожидавшую его карету.
Директор в последний раз поклонился и вернулся в госпиталь, которым он теперь чрезвычайно гордился.
Может быть, его гордость получила бы сильный удар, если бы он мог услышать короткий разговор, происшедший между Вольфом и его кучером.
— Ну, что? — спросил кучер.
— Готов… Как баран.
— А другой?
— Покончено.
— Директор важно попался.
— Баран!
В это время почтенный директор читал в своем кабинете рапорты о состоянии госпиталя. С особенным вниманием остановился он на заметке, касавшейся Дьюлуфе.
«Быстрое излечение. Может выйти через три дня. Укрепляющая пища, мясо и вино».
И директор повторил вполголоса:
— Мускульное развитие… Склонность к разрушению. Как прекрасна наука!
Вдруг дверь кабинета неожиданно распахнулась.
— Что такое? — вскрикнул директор.
— Номер тридцать шесть…
— А! Да… Мускульное развитие… Склон…
— Он умер!
— Что?
— Припадок эпилепсии…
— Невозможно! Он был совсем здоров сегодня утром!…
Сомневаться было невозможно. Дьюлуфе действительно был мертв.
Дело было довольно щекотливым. А суд? А ответственность? Если узнают, что директор госпиталя допускал посторонних в комнату больного?… Ба! Ведь не от этого же он умер! Да и кто об этом вспомнит?…
Весь врачебный персонал собрался около постели умершего, и труп был исследован с величайшим вниманием. Раны совершенно зажили, не могло быть и речи о внутреннем кровоизлиянии.
Главный доктор объявил, что анатомирование необходимо, так как по внешнему виду нельзя было определить род смерти.
Убедившись, что наука не может возвратить к жизни бедного Дьюлуфе, директор бросился к следователю, чтобы сообщить ему эту роковую весть. К счастью для него, господин Варнэ был в это время занят одним очень важным делом, которое полностью поглотило его внимание.
Поэтому он принял известие о смерти Дьюлуфе с полнейшим равнодушием и поспешил подписать приказ об анатомировании.
Когда все это было улажено, директорская грудь вздохнула наконец свободно.
Вернувшись в госпиталь, директор велел тотчас же перенести труп в зал для анатомирования и спокойно отправился домой обедать, радуясь, что счастливо отделался.
В эпоху нашего рассказа зал для анатомирования занимал один из каньяров, то есть, обширных подземелий, где некогда были бойни, салотопни, прачечные, кухни.
При Франциске I эти подземелья были предназначены для рожениц. Похожие на конуры, они носили название каньяров (от итальянского «каньяре» — собака). Во время разливов река поднималась почти до окон, так что постели возвышались не более чем на два фута над уровнем реки. В1426 году, во время внезапного наводнения погибло много этих несчастных.
Одно из этих подземелий служило тридцать лет тому назад анатомическим залом.
Этот низкий, но обширный зал был отремонтирован и вычищен. Там стояли два белых камня, имевших форму стола. На них и происходило рассечение трупов.
На одну из этих плит и был положен труп Дьюлуфе. Он был совершенно обнажен, и несшие его больничные служители с изумлением смотрели на это громадное здоровое тело, которое, по мнению одного из них, продержалось бы целые века…
Наступила ночь, мрачная, зловещая. В зале мертвых воцарились мрак и тишина, слышен был только плеск протекающей вблизи реки.
Мало-помалу городской шум затих. Слышался только отдаленный бой часов.
Время бежит. Вот бьет десять, одиннадцать, двенадцать часов… Тишина кажется еще безмолвнее, мрак еще темнее.
Но что это?
Среди мрака зала мертвых что-то зашевелилось, блеснул луч света… Одна из плит пола поднимается и появляется какая-то фигура, озаренная желтоватым отблеском фонаря.
Человек с зачерненным лицом ставит фонарь на пол и оглядывается. Затем он наклоняется над зияющим отверстием в полу и подает какой-то знак.
Появляются еще двое людей, молча подходят к плите, на которой лежит труп Дьюлуфе, поднимают его и уносят.
Человек с зачерненным лицом следует за ними. Фонарь исчезает, плита опускается и в зале по-прежнему воцаряются мрак и тишина…
Полиция
