и случайные приятели, шампанское, женский смех и даже политические дебаты, в которых он поднаторел с помощью профессиональных риторов, наводнили пустынную ранее гостиную, дом ожил и уже не казался холодным и просторным, теперь было в самый раз. Ворота почти не закрывались, функционировал гараж, по дому сновали горничные, на кухне суетился повар с поварятами, одним словом, жизнь кипела. Близился день бракосочетания, сразу состоятся выборы, два знаменательных события, а кроме того, готовилась персональная выставка в картинной галерее, скучать не приходилось.
По сравнению с женихом, невеста выглядела, пожалуй, бледно. Пума держалась в его тени, стараясь в меру сил подчеркивать великолепие будущего супруга. Несмотря на то, что вокруг стали увиваться неизвестно откуда берущиеся молодые девицы, а замужние дамы строили ему глазки в присутствии мужей, Пума упорно не делала Ежову никаких замечаний. Не ревновала и не упрекала, хотя поводы имелись, не устраивала сцен. Чужая губная помада не раз обнаруживалась на его белых воротничках, сорочки благоухали «бульварными» духами, но Пума была сама кротость. Жених наглел все больше, как будто, так и надо, а в ночь на четверг, за день до свадьбы, умудрился заявиться под утро, был сильно навеселе, якобы случился мальчишник, проводы холостяка в семейную жизнь. Он свалился в кровать, даже ботинки не снял. Проснувшись с похмелья, а уикенд предстоял хлопотный, Ежов начал оправдываться и неумело лгать. Заметив, что его жалкие россказни никого тут не интересуют, он раздраженно махнул рукой и открыл бутылку шампанского, которого было вдосталь.
– Ты сама этого хотела! Сколько можно издеваться, живем вместе, а спим раздельно, я пока еще не евнух, – он выразительно умолк, наполнил бокалы. – На мировую?
– Милый, я ни в чем тебя не укоряю. Можешь не оправдываться, это моя вина. До свадьбы ты волен делать… спать… – она не договорила. Закусив губу, взяла бокал и отошла к окну.
Ежов сделал глоток, приблизился, рассматривая сзади завитки ее волос.
– Прости меня. Больше этого не повторится, я полный дурак. На брудершафт?
Пума повернулась, подняла на него полные слез глаза, он окончательно раскаялся, нежно притянул девушку к себе, бережно обнял, она уткнулась ему в плечо. Постояли примиряясь, выпили, поцеловались. Жизнь наладилась. Предвыборная кампания практически завершилась, участие Ежова не требовалось, он был свободен. Но хлопот и без того хватало, свадьбу собирались играть персон на пятьдесят, скромно и со вкусом. В предчувствии счастливых перемен вся страна дурела, и они тоже.
В четверг дяде Мише, симпатичному увальню с пистолетом, было велено в дом никого не пускать, дабы случайные гости не мешали готовиться к торжеству. Все занимались своим делом, повара салатами и тортами, прочими закусками, горничные – генеральной уборкой, Пума – свадебным нарядом. Ежов побывал в закрытой для всех комнате у Карлуши, накормил его тюрей, мясной похлебкой, приправленной сухарями, которую тот очень любил, а после занялся каталогом картин, отправляемых на выставку. За жизнь он написал немало, большинство полотен хранилось в подвале и, хотя многие представляли интерес, требовалось немало времени и усилий, чтобы привести их в порядок. Главной проблемой был дефицит приличных рам. Даже хорошая картина в плохой раме – то же самое, что красивая женщина в тряпье, вызывает если не жалость, то сочувствие. Мастеров, делающих рамы, практически не осталось, одни халтурщики, которые гонят ширпотреб. До чего докатились: богатая рама в салоне стоит дороже самой картины. Ежов подумал, что без Рахита не обойтись, он что угодно раздобудет, причем в любых количествах, надо только снять точные размеры, откладывать нельзя. Ежов надел рабочий халат и принялся перетаскивать нужные картины из подвала наверх, расставлять по периметру зала. В самый разгар работы возникла Пума в свадебном платье.
– Тебе что, заняться нечем! – она улыбалась. – Смешной какой. Ну как?
– Что, ну как, – Ежов поставил очередную картину к стене.
– Как платье? – Пума крутанулась на каблуках вокруг оси.
– Сойдет, – он вытер рукавом вспотевший лоб и уставился на картину.
– А невеста, – Пуму задело его равнодушие. – Тоже сойдет?
– Блеск, – он посмотрел отвлеченно. – Как думаешь, эту картину стоит показывать?..
Пума сдержала ярость, но сделала вид участия. Картина была ужасной. Детишки играют на природе. Лужайка, качели, неподалеку лес, речка утекает и скрывается за утесом, в тумане. Все красиво, но, если приглядеться, мороз по коже. Река полна трупов, они текут и плывут по воде, замаскированы под волны, а дети беспечно резвятся на лужайке, качаются на качелях, наверно, зарисованы в детском саду, явно с натуры, а вот речка – безумная фантазия автора. Как бы его уязвить, но не обидеть.
– Хорошая картина, – одобрила Пума. – Философская. Сегодня дети, а завтра течем по реке забвения, а тут уже идет смена поколений. Да? Другие дети подрастают, и ни о чем не подозревают. Это Лета, да?
Ежов был потрясен. Он посмотрел на нее свежими глазами, словно увидел в первый раз, наконец-то и платье разглядел.
– Ты самая умная и красивая женщина на земле, платье такое чудесное. Извини, мозги себе свернул. Я тебя люблю. Обожаю!
– Ага. Даже не заметил, когда вошла.
– Как не заметил! Да я ослеп.
– Не верю, – Пума оттаяла. – Поклянись?
– Клянусь, – он бухнулся на колени и раскрыл руки, собираясь ее обнять.
– Не трогай! – взвизгнула она и отскочила. – Руки грязные!
Он посмотрел на свои серые от подвальной пыли ладони.
– Пардон. Забылся с этими картинами.
– Ой! Я тоже забыла, – спохватилась Пума. – Тебя в гостиной адвокат ждет.
– Сказал ведь, – Ежов поморщился, вставая с колен. – Сегодня никаких гостей. Завтра свадьба, в конце концов. Что ему надо?
– Не знаю, Серж. Он с вахты позвонил, я разрешила. Интересный такой дядечка.
– Надо было меня позвать.
– В подвал бежать? Не сердись, мне кажется, он по важному делу.
– Да, – Ежов улыбнулся. – А сама тут платье демонстрируешь. Ладно, показывай своего адвоката. Я только руки помою…
Через пару минут Ежов стремительным шагом вошел в гостиную, разумеется, уже без халата, всем видом показывая, что он человек занятой и времени даром терять не привык.
– Здравствуйте, – сказал он еще на ходу…
Человек, сидевший на диване, не сделал попытки подняться. Это был обрюзгший мужчина, вероятно, за пятьдесят, лысоватый, с лицом пропойцы. Последнего в нем выдавал нос с красными прожилками, набрякшие мешки под глазами и плохо выбритый вялый подбородок с отдельными волосками. Одет он был в светлую рубашку с коротким рукавом и линялые джинсы, вытертые чуть не до дыр. Однако, не смотря на рыхлость фигуры и не внушающую доверия внешность, в нем угадывался характер. Одно то, что не торопился вскочить и здороваться, говорило о многом. Выпуклые
