— Работая у сеньора Абрантеша, вы ведь знали о сеньоре Фельзене… но вы исключили его из уставных документов. Знали вы тогда, почему это делается?
— Он был осужден за убийство.
— А знали вы, по какой причине Абрантеш упрятал его за решетку?
— Тогда не знал.
— Это выяснилось, только когда вы пришли к сеньору Фельзену?
— Он сам пришел ко мне, выйдя из тюрьмы. Педру не хотел с ним разговаривать. Фельзен выяснил, что новые уставные документы составлял я. Он рассказал мне всю свою историю, которой я не поверил, сочтя выдумкой.
— Но после этого вы пришли к нему…
— Да, — коротко оборвал он меня.
— Когда вам стало известно, что Мануэл Абрантеш изнасиловал вашу жену?
— Изнасиловал? — воскликнул он, крайне удивленный.
— Разве это не так, сеньор доктор?
— Если бы он изнасиловал ее, инспектор, она сказала бы об этом мне, не правда ли? Она не стала бы ждать, чтобы я, взглянув на ребенка, сразу же понял, что он не мой. Она поделилась бы с мужем, инспектор.
Я не мог понять его. Подумал, не тронулся ли он умом. Неужели он считал, что его жена вступила в связь с Абрантешем добровольно? А может, тут дело в извращенной психике рогоносца?
— Значит, ваша жена не говорила, что ее изнасиловали?
— Пф-ф! — фыркнул он, отвернувшись к стене и, видимо, не желая смотреть на меня и слышать новые вопросы.
— Что было известно сеньору Фельзену о вашем… плане?
— Он был его ключевой фигурой, — сказал он, опять глядя на меня и сосредоточиваясь. — Я многое знал, работая у Жоакина Абрантеша, но про золото не знал. Он молчал об этом, как молчал и Педру.
— Значит, о двух брусках золота вам также не было известно?
— Мне повезло, — сказал он.
— А еще он рассказал вам о Марии Антонии Мединаш.
Покусав ноготь на большом пальце, доктор Оливейра кивнул.
— Как вы вышли на Антониу Боррегу?
— Как и всегда… через Лоуренсу Гонсалвеша.
— Когда же вы решили использовать в качестве приманки вашу дочь?
— Мою дочь?
— Катарину Оливейру, — добавил я.
— Гонсалвеш доложил, что она захаживает в один и тот же пансион. Потом он выяснил, что, когда она находится в пансионе, Абрантеш всегда занимает соседний номер. Позже он обследовал этот номер и обнаружил там зеркало. План был выстроен вокруг этого.
— Трудно было Гонсалвешу уговорить Антониу убить девушку?
— Думаю, что произошла какая-то осечка, может быть, она увидела его и он был вынужден как-то ее утихомирить. Не знаю в точности, какой план Гонсалвеш представил Антониу, но он сказал, что, едва тот узнал, кто такая эта девушка, узнал о ее связи с Мигелом Родригешем, удержать его было уже невозможно. Думаю, он был не в себе. Ведь Мануэл Абрантеш убил его жену и нерожденного ребенка.
— Кто-нибудь говорил с Боррегу после этого?
— Гонсалвеш… когда пришел за ее одеждой.
— Он расспросил Боррегу, как все это вышло?
— По словам Боррегу, он следовал за ними до парка Монсанту, увидел, как «мерседес» съехал с дороги. Тогда он припарковался и начал пробираться пешком по зарослям. Он видел машину, видел, как она раскачивается, слышал… — он откашлялся, — слышал крики девушки. Потом Абрантеш вылез из машины, выволок девушку и оставил ее лежать на земле. Боррегу выждал, пока машина уедет, и тогда…
— Что «тогда»? — спросил я, решив заставить его сказать все до конца.
— Тогда он ее ударил по голове.
— Чем?
— Молотком, инспектор. Вы же знаете. А теперь давайте…
— За пятнадцать лет, которые вы прожили под одним кровом с Катариной, неужели в вас не пробудилось ни капли отцовских чувств?
— Она была постоянным напоминанием, инспектор, — медленно выговорил он.
— Чего? Вашего разочарования, вашего…
— Давайте закругляться, инспектор. Я дал согласие на десять минут.
— Если вы не ожидали, что Антониу убьет Катарину, то чего же вы от него ждали?
Он постукивал пальцами по краю стола.
— Ну а министр внутренних дел? — спросил я. — В какой степени он знал… знает все это дело?
— Он политик, и политик очень успешный. Ему важны результаты. Например, победа на выборах. А чем достигаются эти результаты, его не так уж интересует. Все, что было ему нужно, — это получить опозоренного Мигела Родригеша.
— Да, думаю, что это было немаловажно.
— Мы не хотели дать ему возможность опять скрыться.
Мы сидели молча. Я все еще силился задать свой вопрос. Доктор Оливейра размышлял о чем-то своем.
— Вы спросили меня о Фельзене, — сказал он. — Был ли он причастен. Нет, к этому делу он отношения не имел. Он, конечно, сыграл важную роль, недаром вам требовалось его найти, заставить его все рассказать, но он… он теперь глубокий старик, только и способный вновь и вновь повторять историю своей жизни, варьируя ее то так, то эдак.
— Однако у него имелись документы, которые оказались важными.
— Да, я знал о них… он мне их показывал.
— Значит, он был важен и для этой вашей… интриги. Очень важен!
— Да, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Так в чем состоит ваш вопрос?
— Как вы могли быть уверены, что я выйду на него? — спросил я, чувствуя, как холодеют ладони и колотится сердце.
— Это вы мне скажите, — не сразу произнес он.
На этот раз я спросил прямо:
— Каким образом его отыскала Луиза Мадругада?
— А-а, — сказал он, наконец-то поняв суть дела. — Теперь ясно. Нет, инспектор, она тут ни при чем. На этот счет не беспокойтесь. Расспросите ее… что она откопала, работая в Национальной библиотеке, однако…
— Что, и здесь просто «повезло»? Повезло, что офицер полиции затеял роман с…
— Вы не обязаны мне верить. Хотите верьте, хотите нет, — сказал он. — Мне надо было знать наверняка, что Фельзена вы найдете — через постель Луизы Мадругады или нет, но найдете. И не надо винить ее за то, что она не посвятила вас во все эти… ходы. Я уверен, что она вас любит, а любовники, особенно поначалу, очень хотят друг перед другом выглядеть наилучшим образом.
— Это вы знаете и по собственному опыту, сеньор доктор, не так ли?
— Я?
— Женщина в день своей свадьбы всегда хочет выглядеть наилучшим образом. Тереза не была исключением.
Что-то замкнулось в нем. Глаза потухли.
— Легко забывается, инспектор, что история — это не то, что мы читаем в книгах. В ней много личного, а люди — существа мстительные, потому-то история нас никогда ничему и не учит.
— Вы свою месть осуществили, теперь я это вижу… И помогли в этом Антониу Боррегу, Клаусу Фельзену, даже Жорже Рапозу, когда он полчаса наслаждался местью…
— И евреям, — сказал он. — Не забудьте и их тоже. Они ведь в конце концов получат хорошую компенсацию.
— Если вы думаете, что вас это оправдывает, сеньор доктор, что вы можете удержаться на плаву, мстя вашей покойной жене, убив ее незаконную дочь, то одно из двух: вы либо дьявол, либо сумасшедший. Кто же вы на самом деле, в конце концов?
Он подался вперед над столом, выгнув шею и сверкая глазами.
— Мы все сумасшедшие, — сказал он.
— Я чувствую себя таковым только в вашем обществе, — сказал я и направился к двери.
— Мы все сумасшедшие, инспектор, по одной простой причине: потому что мы не знаем, для чего существуем, а это все… — он взмахнул рукой, — вся эта жизнь — только развлечение, данное нам, чтобы не думать о вещах, недоступных нашему пониманию.
— Но есть ведь и другие развлечения, доктор Оливейра.
— У некоторых из нас вкус, конечно, более изощренный.
— Да. Представляю себе дрожь восторга, которую испытали вы, узнав, что Мигел Родригеш извращенным способом трахнул собственную дочь, прежде чем Антониу Боррегу раскроил ей череп и задушил!
Он отвернулся от меня в кресле и уставился в окно, покачиваясь в своей кожаной люльке.
Я закрыл за собой дверь, прошел по освещенному коридору, спустился по деревянным ступенькам на промерзшую набережную. Вечер был пронзительно ясен, а воздух свеж и чист, как редко бывает в Лиссабоне. Тоненький серп месяца глядел с ветреного неба, на площади пахло жареными каштанами.
Карлуш Пинту вышел из комы двадцать седьмого ноября. Двумя неделями позже в затылочную кость ему вставили стальную пластину. В ясный день он уверяет, что слышит даже гул самолетов над Атлантикой, но я говорю ему, что это шумит у него в ушах. Ему посчастливилось, что у него оказался прочный череп, к тому же думаю, что роль свою сыграла и его непокорная густая шевелюра, смягчив удар.
Единственное, чего Карлуш так и не смог вспомнить, — это почему Антониу Боррегу его ударил. Я рассказал ему, что после того как Фельзен изложил мне свою историю, я пошел в «Красное знамя» и спросил там Антониу о Марии Антонии Мединаш, а он уклонился от ответа. И когда пять с половиной месяцев спустя возле белого, с поржавевшим крылом «рено-12» в бар явился Карлуш и задал ему вопрос о той же самой женщине — единственной, из-за которой он мог убить Катарину Оливейру, паранойя Антониу сделала свое дело. Он не знал, что мы с Карлушем никогда не говорили между собой о Марии Антонии Мединаш. Он не мог знать, что для нас она была только именем и нам лишь предстояло выяснить, кто она такая. Он решил, что пропал.
