— Не плачь, не плачь, расскажи, о чем ты? Революционеры не плачут — двинул он в ход свой последний козырь.
— Да… да, — подняла заплаканное лицо девочка, — меня исключили… исключили меня… — и она снова упала головой на подушку и зарыдала еще сильнее.
— Исключили? — удивленно протянул мальчик. — Как так? Почему исключили?
Он помолчал.
— Ну, и пусть исключили… а ты не плачь! Это ничего. Это… — он остановился, не зная что сказать. — Не исключат, не смеют! — Мальчик обрадовался найденному слову. — Ну да, не смеют, потому мы им…
Валя замолчал. Он понял, что говорит не то.
— Мы им отомстим, да? — Вера подняла голову. В глазах ее появилась какая-то надежда.
— Ага, отомстим! Вот увидишь! Пусть только попробуют. — Валентин теперь и сам верил в то, что говорил. — Да ты слушай, слушай, что я скажу. Перестань плакать.
Он обнял подругу за плечи и насильно усадил рядом с собой. Девочка продолжала плакать, уткнув лицо в ватную куртку мальчика, пахнущую мазутом и гарью паровозного депо.
— Ты слушай, глупенькая. Мы Даниле скажем, мы всей организации скажем. Ты не бойся ее, начальницу-то! Она покается, что исключила тебя. Мы ей. У, гадина… самодержавная.
Вера стала понемногу успокаиваться.
— А как маме скажу? — вдруг вспомнила она.
— А ты никак не говори. Я скажу, — окончательно почувствовав себя настоящим защитником, заявил Валентин. — Ты мне расскажи все по самой правде, а я уж придумаю, что и как. Да ладно тебе плакать-то!
Мальчик так вошел в роль утешителя, что стал ладошкой левой руки вытирать девочке слезы, опять обильно покатившиеся по щекам, правой осторожно и ласково поглаживая ее по волосам.
— И пальто снять надо. Зачем в пальто сидеть?
Он помог расстегнуть пуговицы и снять пальто.
— Вот молодец! А ну покажись мне, плачешь или нет.
Немного успокоившаяся девочка подняла заплаканное лицо, и вдруг Валя громко и неудержимо захохотал.
— Что ты? — удивилась Вера.
— Ты поглядись, поглядись в зеркало, — сквозь смех сказал Валентин.
Он схватил подругу за руку и потащил в гостиную к большому трюмо. Из зеркала на девочку глянуло уморительное полосатое лицо, такое, что и она рассмеялась, несмотря на большое, правда, уже выплаканное горе. Валя переусердствовал… Он забыл, что у него и руки и тужурка были в мазуте и копоти.
— Вот и не плачешь, хорошо, хорошо! — воскликнул он. — Ух ты, морда полосатая, — и неожиданно для себя и Веры схватил ее за плечи и расцеловал в обе щеки.
— Что ты делаешь?.. С ума сошел! Я же чумазая.
— Ну и я тоже, — засмеялся Валя.
— Умыться надо. Пойдем!
Ребята побежали.
— Тужурку сними, — сказала Вера, — опять измажемся.
Умывание окончательно успокоило девочку, и дети, взявшись за руки, снова уселись на диване в Вериной комнате.
— А теперь расскажи, что у тебя там… в гимназии.
Лицо девочки снова помрачнело.
— Я… у меня в дневнике тройка на пятерку переправлена.
— А зачем переправляла?
— Да это не я переправляла.
— А кто?
— Не знаю кто. Разве, — она задумалась, — разве Сонька. Ну, конечно, Сонька, больше некому. И как я раньше не догадалась! Надо было начальнице так и сказать. Конечно, мы же с ней поссорились. Это обязательно Сонька, сама или Зинка.
— Какая Сонька? Какая Зинка? Ты расскажи толком, а то у вас, у девчонок, ничего не поймешь.
— У вас, у девчонок! — передразнила Вера. — А у вас, у мальчишек? Какая Сонька? Одна у нас — Горюнова. Знаешь?
— Это у которого рысаки? Знаю, как же.
— Ну да, его дочка. У нас учится. Такая гордячка и злюка. Она подругу мою обидела. Фатьму Галееву.
— Это у отца которой магазины?
— Да никакие не магазины! У нее и отца-то нет, а мать поденно шить ходит.
— Ну, это уж ты завралась! Швейкины дочки в гимназии не учатся.
— Вот какой глупый! Раз говорю — учится, значит — учится!
— А почему у нас со всего поселка один Степка, сын лавочника, в реальном?
— Почему, да почему? Пристал! Потому что потому, кончается на «у» и не говорится никому. Понял? И не перебивай, пожалуйста, тебе ничего рассказывать нельзя. Ты слушай и все!
— А ты говори толком.
— А ты молчи! — девочка зажала мальчику рот и вдруг увидела, что Валя краснеет. Она опустила руку и сделала серьезное лицо.
— Ну, вот я с Сонькой поругалась, чуть не поколотила ее. А девчонки, не все, конечно, крутятся и крутятся около нее, угождают, а она ломается. Мне Люба говорила, что Сонька хвасталась: проучу, говорит, Верку Кочину. Вот, наверно, она и переправила отметку. Теперь меня исключат, — девочка снова стала грустной.
— За это не исключат, — неуверенно попробовал утешить ее Валя, и, видя, что девочка не верит ему, хочет возразить, быстро проговорил. — Конечно же не исключат! Ты начальнице расскажи все, как есть, Соньке и попадет.
— Как же! Соньке никогда не попадает. Ее все учительницы любят и начальница любит.
— Ну и пусть не попадет, мы сами ее проучим.
— А как проучите?
— Как-нибудь придумаем, дай срок. Ты только ее покажи мне.
В коридоре раздался звонок. Вера вздрогнула.
— Мама пришла, — воскликнула она и выбежала из комнаты. — Мама, мама, — не дав Нине Александровне снять пальто, проговорила взволнованно Вера, — меня из гимназии исключили. — И она прижалась к матери.
— Что ты, о чем? — не поняла Нина Александровна.
— Из гимназии меня исключили, понимаешь? Ну, выгнали.
Нина Александровна так и застыла, держа в руке каракулевую круглую шапочку.
— Да нет, Нина Александровна, не то она говорит, — Валя вышел из дверей гостиной. — Не то! Здравствуйте! — опомнившись, проговорил он.
— А, Валя, здравствуй, здравствуй! Да расскажите же мне толком, что случилось.
— У нее кто-то отметку переправил… — начал было Валя.
— Начальница тебе прийти велела, — перебила Вера. Дети стали рассказывать, мешая друг другу, и только минут через пять Нина Александровна поняла, наконец, в чем дело и стала собираться в гимназию.
Вера должна была идти с ней, да и Валя вспомнил, что ему пора.
Пока Нина Александровна одевалась, дети условились, что они будут встречаться на катке, по воскресеньям, под вечер.
— Приходите с коньками все трое. Я хочу с мальчиками познакомиться, — сказала Вера.
Шагая по улице, Валя задумался: «На каток пойти не шутка, а где коньки взять? Не идти же с деревянными колодками, в которых врезаны стальные полосы. Нельзя ли у кого из деповских достать?»
Мысли перекинулись на депо, и мальчик только сейчас вспомнил, что должен был пойти к мастеру на квартиру. «Ох, и влетит завтра», — у него сердце сжалось от одной мысли о предстоящем нагоняе.
Валя не ошибся. На другой день в обеденный перерыв, когда он сидел рядом со Степаном на верстаке и с аппетитом уплетал хлеб с хрустящей луковицей, подошел мастер.
— Ты где был вчера, пся крев?
Валька вздрогнул. Он знал: если мастер произносил свое любимое ругательство, значит, он в крайнем раздражении. В такие минуты перед ним трепетали даже взрослые рабочие, а у мальчика и душа в пятки ушла. Он не знал, что ответить, и только смотрел на мастера во все глаза и часто, часто моргал.
— Встать, когда с тобой разговаривают! — крикнул мастер и так рванул Валю за руку, что тот слетел с верстака, больно ударившись плечом о большие тиски. Степан тоже соскочил.
— Где ты был, негодяй, тебя спрашиваю! — еще раз крикнул мастер.
— Я… я, — начал было Валя.
Растерянный вид мальчика окончательно взбесил Врублевского.
Бац! Мастер ударил мальчика по щеке. Валя дернул головой, почувствовав обжигающую боль. Бац — голова метнулась в другую сторону. Мастер хотел схватить Вальку за ухо, но тот пригнулся, прыгнув в сторону, и бросился бежать.
— Стой, стой, тебе говорят, дрянной мальчишка, быдло, скот! Стой! — кричал мастер.
Валентин и не думал останавливаться. Он считал себя уже в полной безопасности, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил его и крепко держит за плечи. Он оглянулся и увидел над собой искаженное злобой, ехидное лицо Антона, своего «учителя».
— Убегаешь? Нехорошо так, нехорошо. Нельзя убегать, когда мастер зовет. — При этих словах Антон так сжал руку мальчика повыше локтя, что тот даже присел от боли.
Мастер, увидев, что ученик пойман, шагнул к нему. Толстое усатое лицо налилось кровью, глаза были свирепыми.
— Где был, спрашиваю, пся крев? — и он занес над головой мальчика кулак. Валя зажмурил глаза и присел.
— Не смей! — крикнул Степан, одним прыжком очутившись около озверевшего мастера. — Стой, гад! Оставь мальчишку!
— Чего, чего! — Мастер повернулся к нему. — Указывать, мне? — Он замахнулся на парня.
— Ну, ты, шкура! — Степан ловким и сильным движением отвел занесенную руку. Мастер отпрянул.
