как раз об этом я и не догадывался. Так я и сказал
Майкановой.
— Ты должен попросить прощения у Жантаса и извиниться перед всем классом! Понятно?
— Понятно,— пробурчал я.— Только пусть он сам сначала попросит у меня прощения.
Майканова усмехнулась:
— Чем же это он изволил прогневать вашу милость?
— Он сам знает.
— Мы тоже хотим знать,— спокойно сказал Рахманов.
Я понимаю, дорогой читатель, что вам никогда в жизни не доводилось произносить фразу: «Он назвал меня
вором!» Поэтому вы не знаете, как трудно, может быть, даже невозможно выдавить из себя такие слова. Можете
поверить мне!
— И я промолчал.
— Этот мальчик неисправим,— сказала Майканова, придется ставить о нем вопрос на педсовете. Самое
неприятное в нем то, что он не желает признавать своих ошибок. Никакого чувства самокритики... Летом, на
джайляу, он оказался замешанным в какую-то историю с кражей шкурок, но упорно это отрицает.
— Я не воровал шкурок!— вырвалось у меня.
— И не одурачил какого-то мальчика, забрав из дому все съестные припасы?
— Это не я...
Майканова только руками развела. Полюбуйтесь, мол, на это сокровище.
— Может быть, ты не грубил мне, когда приходил просить путевку в лагерь?— спросила она.
— Нагрубил...
Майканова, видимо, не расслышала мой ответ и продолжала:
— Может быть, ты не сбежал от меня, когда я хотела вернуть тебя и дать путевку на вторую смену...
— Сбежал...
— Ну хорошо, что хоть в этом признался.
— Иди-ка, Кожа, на урок,— сказал Рахманов. Я быстро поднялся с дивана.
— Кстати,— голос учителя географии догнал меня у самых дверей,— ты знаешь того мальчика, который вернул
сверток людям из совхоза?
— Знаю...
— Асланбек просил передать тебе привет. А теперь иди...
Значит, Рахманов все знал... Ну конечно, он расскажет обо всем Майкановой и на педсовете будут разбирать не
меня, а Жантаса! Я так и спросил у завуча...
Он нахмурился:
— Иди, иди... При чем тут Жантас? Будем говорить о твоем поведении...
«При чем тут Жантас?»
Вот так штука. Даже Рахманов, человек, который все знает и все понимает, спрашивает: «При чем тут Жантас?»
Ну как после этого жить на свете?!
Я вернулся в класс пристыженный, тихий, потерявший всякие надежды. Если бы я только знал, что самое
неприятное и тяжелое еще поджидает меня впереди! Какой мелочью, какими смешными показались бы мне тогда
мои переживания в этот день.
Двадцать седьмое сентября. Я, кажется, начал писать не по порядку. Не осуждайте меня за это, дорогой
читатель. Произошло сразу столько событий, что и литератор поопытнее меня спутался бы. Я начинаю прямо с
этого дня, и вы, я надеюсь, поймете все, что предшествовало этой знаменательной дате.
На крыше сарая лежало скученное совсем недавно сено. Я кувыркался в нем, как птица, только что свившая себе
гнездо и еще не успевшая вдоволь насладиться чувством знакомства с новыми стенами. Я так увлекся этим
занятием, что даже забыл о педсовете. А он должен был состояться в этот вечер.
С крыши видно далеко вокруг. Можно разглядеть даже коров, возвращающихся с лесного пастбища через речку за аулом.
А вот всадник показался на дороге, ведущей к джайляу... Что это за лошадь под ним? Ну конечно, это Карька —
кобыла Омара, заведующего фермой. Я узнаю лошадей по походке. А Карьку я знаю очень хорошо. У нее на бедре шрам.
Всадник подъехал ближе, и мне стало стыдно. Как это я узнал лошадь и не узнал маму. Конечно же, это была
она! Я собирался с визгом скатиться с крыши и броситься маме навстречу. Но какая-то сила остановила меня: «А
вдруг мама узнала о педсовете и приехала специально из-за этого?»
Мама сошла с коня у самых ворот. Я видел, как она разминала затекшие руки, размахивая ими изо всей силы.
Значит, мама торопилась и не отдыхала по дороге.
Сено хорошо тем, что из него ничего не стоит соорудить все, что захочешь: пещеру, дом, крепость... Я выбрал на
этот раз пещеру с узким отверстием, через которое я мог слышать и видеть все, что происходило во дворе.
— Миллат!— обрадованно воскликнула бабушка.— Здорова ли ты?
Ответа мамы я не расслышал.
Потом они с бабушкой заговорили о старом тренож-нике, который когда-то ставился под котел для варки пищи,
когда разводили огонь. Мама сердилась, что ржавая бесполезная вещь валяется посреди двора, а бабушка
доказывала, что этот треножник приносит счастье: он был единственной вещью, оставшейся еще от покойного
отца бабушки, и притом очень ценной: нигде во всем районе не сыскать такого треножника.
— Если это такая ценность, нужно отвезти его в музей, на выставку,— сказала мама.
— Я видела треножник, который стоит в музее,— возразила бабушка,— ничуть не лучше нашего, только что ржавчину с него счистили...
Они еще о чем-то поговорили, но я из своей пещеры никак не мог разобрать слов.
Я вспомнил какую-то сказку про разбойника, который подслушал из пещеры разговор двух богатых купцов. Вот
глупость-то! Если я ничего не слышу из соломенной пещеры, выход которой можно поворачивать в любую сторону
по моему желанию, как. можно услышать что-нибудь из каменной пещеры? Или купцы орали, как зрители на стадионе во время футбола?!
Вдруг голос мамы стал громче, и я услышал:
— ...Если бы вы были с ним построже, этого не случилось бы...
Я отшвырнул в сторону травяные стены пещеры и свесил голову вниз.
— Директор написал мне специальное письмо,— говорила мама.
У меня даже во рту пересохло — так испортилось мое настроение.
— Ну, уж и побаловаться мальчишке нельзя,— вступилась бабушка.— Столько шума... Можно подумать, что он поджигает дома или грабит людей...
— Не удивлюсь, если и до этого дойдет... Г де это видано, чтобы ученик на уроке сшибал учителя с ног!
— Они же сами велели принести лягушку,— не соглашалась бабушка.— И не один Кожа, все ребята ходили па
пруд за лягушками. А теперь всю вину на него взвалили.
Честное слово, у меня слезы навернулись на глаза. Милая, славная бабушка, как ты за меня заступаешься! Ты-то веришь, что Кожа хороший человек!
— Да, но никому не пришло в голову положить лягушку в сумку учительницы...
— А он ее туда клал? Может быть, эта косолапая тварь сама туда прыгнула?
И, не давая маме возразить, бабушка начала вдруг вспоминать о дяде Сабирбеке, который в детстве был первым 34забиякой во всей округе.
