— С тобой что со столбом разговаривать. Короче: завтра, и чем раньше, тем лучше, чтоб всё было на месте… Вы меня понимаете, Геннадий Савельич? — деловито осведомился Аркадий Витальевич.
— Да чего уж там, Генка я, как прежде, — засмущался Федькин отец. — Всё будет, как договорились.
— Для Генки ты уже староват — сын вон уже какой вымахал, — а насчёт кое-чего другого не сомневаюсь. Не враг же вы себе, Геннадий Савельич, — вежливо отозвался «художник».
Но было в его голосе, в этой нарочитой вежливости что-то такое, от чего у Вити мурашки по спине пробежали. Ей было страшно. Она вцепилась в ладонь Андрюхи и не выпускала до тех пор, пока те двое не свернули в боковую аллею. Ребята выбрались из кустов, сели на скамью так, чтобы видеть спины «художника» и Федькиного отца, долго молчали.
— Что это они? Бедный Федька! Ну и папаша достался! — Витя передёрнула плечами.
— Да уж! Не позавидуешь, — буркнул Андрей.
— Тут что-то затевается! Надо сказать папе! — решительно заявила Витя.
— Ну и что ты ему скажешь?
— Как что?! Наверняка ведь они жулики и что-то затевают!
— А что?
Витя задумалась. Ей хотелось бежать, что-то делать, кого-то спасать, но всё разбивалось о спокойную правоту Андрея. И она прекрасно понимала — это не было равнодушием. Наверняка он уже перебрал в ершистой своей голове все возможные и невозможные варианты.
А впереди маячили Геннадий Савельич и «свободный художник», он же «покровитель искусств» — добродушнейший Аркадий Витальевич, так смешно похожий на сенбернара.
— Тут одно ясно, — сказал Андрей, — этот Геннадий Савельич должен что-то принести. Так?
— Так! — Витя даже притопнула от нетерпения. Её раздражало тугодумие приятеля. Тут и ежу всё ясно, а он раздумывает.
— И, судя по разговору, это что-то спрятано у него не дома, а где-то в другом месте? Так?
— Так! Так! Да шевели ты языком побыстрее.
— Значит, одному надо идти за Геннадием Савельичем, а другому…
Витино терпение истощилось.
— А второму за другим, а? Здорово! Ты — гений, Андрюха. Чтоб узнать, где он живёт, правильно? — Она вложила в голос всё ехидство, на которое была способна.
— Верно, — невозмутимо отозвался Андрей, — иногда у тебя котелок варит. — Он гулко постучал по голове.
Этого Витя простить не могла.
— Звук-то, звук какой! — изумилась она.
— Знаю, ты сейчас про пустоту скажешь, — спокойно отозвался Андрей.
Витя сверкнула глазами, хотела что-то ответить, но сдержалась.
А тем временем те двое приближались к воротам парка. А там главная улица, народ — ищи-свищи. Растворятся, как сахар в воде.
— Ладно. Один-ноль в твою пользу. Я пойду за сенбернаром, а ты за Геннадием Савельичем, — заявила она и метнулась вперёд. Витя знала, что задержись она немножко — и Андрюха будет дотошно выспрашивать про сенбернара. Надо же, чтобы человек так не походил на собственного отца!
Но в этот день новоиспечённым сыщикам не повезло.
Правда, Витя узнала, где живёт «покровитель искусств». К её удивлению, вовсе не в гостинице, а в опрятном одноэтажном домике.
Этот домик едва можно было разглядеть сквозь густые листья яблонь, груш, абрикосов и прочей южной и полуюжной растительности. Ничего похожего на приключения, которыми битком были набиты прочитанные ею детективы, не происходило.
Спрятавшись за стволом одной из акаций, которые росли на улице вдоль тротуаров, она увидела, как её «объект наблюдения» спокойно включил свет в своей комнате, перекусил и стал раздеваться.
Тут Витя деликатно отвернулась. А когда вновь приступила к обязанностям сыщика, дом был тёмен и почти тих. Витя подошла поближе к изгороди из металлических прутьев и поняла, почему «почти» тих. Даже на улице был слышен знакомый по купе могучий храп «покровителя искусств». Стало ясно — делать здесь больше нечего.
Со вторым сыщиком, с Андрюхой, произошло почти то же самое, за исключением одного: в доме Геннадия Савельича долго, привычно ругались, потом послышались две звонкие оплеухи и Федькин рёв. Не плач, а именно рёв — злой и непримиримый. Минут через пять весь красный, шмыгая носом, с хозяйственной сумкой в руке прошёл Жекете. Губы его бесшумно и зло шевелились — Фёдор яростно, шёпотом ругался.
«В магазин пошёл, — подумал Андрюха. — Ну надо же, бездельник! Даже в таком пустяковом деле — в магазин слетать — и то без скандала обойтись не смог. Доигрался до оплеух! Вообще-то папаша его тоже хорош гусь — лупить человека из-за таких пустяков. Даже если этот человек — Жекете. Тут поневоле вредным сделаешься».
Отец никогда не бил Андрея, и в душе его шевельнулась жалость к Федьке. Как ты ни относись к человеку, но когда его чуть ли не каждый день за дело и без дела лупцует собственный папаша, человека этого можно только пожалеть.
Андрей прождал час — полтора, но Геннадий Савельич не выходил. И «сыщику» надоело. Он взобрался на развесистый платан, росший перед домом, и осторожно заглянул в окошко третьего этажа, из которого недавно неслись Федькины вопли. Глазам его открылась грязнущая комната. Подметали её, наверное, полгода назад, не меньше. Пол был усеян окурками, а на столе рядом с чайником валялся дырявый носок.
Всё это так поразило Андрюху, привыкшего к корабельной чистоте у себя дома, что он не сразу разглядел раскладушку, а на ней — преспокойно спящего Геннадия Савельича.
Правда, после пяти минут, которые он потратил на изумлённое разглядывание своего «объекта», Андрей понял, что спит Геннадий Савельич вовсе не спокойно — тот вертелся, натягивал на голову одеяло, даже вскрикивал во сне. Но мало ли кто как спит? А вообще Андрею стало ясно, что следить за ним нет никакого смысла. А если Жекете застанет его за этим не больно-то благородным занятием — заглядыванием в чужие окна, — позору, не оберёшься. Уж Федька постарается раззвонить на всю улицу…
Обдирая ладони, живот и колени, Андрюха мигом соскользнул на землю, оглянулся тайком — не видел ли кто — и припустил домой.
Так окончился первый «сыщицкий» опыт Вити и Андрюхи.
И зря, что так скоро, ох, зря! Потому что назавтра…
* * *
А на следующий день ранним утром сквозь тёплую полудрёму Витя слышала, как осторожно, опасаясь её разбудить, одевался отец. Потом бесшумно, на цыпочках — ещё зацепишь чего-нибудь в потёмках — вышел из дому. А уж это — зацепить, толкнуть, бабахнуть — он умел. Мама иной раз сердилась, иной раз хохотала до икоты — уж больно смущённый, недоумевающий вид бывал у провинившегося отца.
А бабушка поражалась, как это у неё — такой маленькой, хрупкой и ловкой — сын этакий комод. «Просто не человек, а слон в посудной лавке, только дай ему волю!» — говорила она.
— Раньше ведь как лозинка был, — удивлялась бабушка.
— Суровая жизнь заставила меня стать из лозинки комодом, — мрачно отвечал отец. — Холод и голод окружали меня практически со всех сторон, закаляя ежечасно, а может, и ежесекундно.
Витя ловила лукавый взгляд, отец незаметно подмигивал ей.
— Ну вот! Понёс, понёс! Эта лозинка ещё в хрупком детстве едва голову человеку не проломила железякой, а человек был в два раза его больше, — ворчала бабушка, но в голосе её Вите слышалась гордость.
— Пострадавший был плохой человек. Это входило в программу закалки, — так же мрачно отвечал отец.
«Интересные были времена, — со вздохом подумала Витя. — А бабушки, бабушки больше никогда не будет…» Витя не открывала глаз. Воспоминания кружили в полудрёме, расплывчатые и нечёткие.
На этот раз отец ничего не задел, всё обошлось благополучно. Как он вышел из мазанки, Витя слышала сквозь сон.
Было ещё рано-рано, и Витя так не хотела просыпаться, так приятно, сладостно было лежать в полусне. Это чудесное состояние длилось довольно долго.
Наверное, археология — такая особая наука, столкнувшись с которой человек поневоле начинает задумываться о временах неправдоподобно далёких и сравнивать их с мимолётными днями своей жизни.
Витя нежилась в постели и представляла себе, как, наверное, здорово изменился этот город — город детства отца и Станислава Сергеевича.
Всё изменилось, только море было такое же, и обрыв цвета охры, и колючие акации с вечно дрожащими, ярко-зелёными листочками.
Да ещё вечное небо, да терпкий, будоражащий душу запах моря. Прокалённые солнцем лодки пахли горячей смолой; море — выброшенными на берег водорослями, ракушками; комбинезон отца — солнцем; Андрюха — чем-то солёным, живым и приятным. Экспонаты экспедиции имели неуловимый, тонкий запах древности.
Думать обо всё этом было спокойно и радостно. Витя понимала: надо вставать. Но вместо того чтобы проснуться окончательно, она неожиданно вновь уснула. Да так крепко, что громкий, испуганный, надрывный, какой-то птичий крик почти над ухом её разбудил не сразу. Ей казалось, что крик этот и причитания, в которых слышались слёзы, ей просто снятся.
