А смех — это здоровье!
Вот и хор старейшин разучивал веселые частушки.
Это было здорово!
А мы с Павлушей готовились отдельно…
И вот поступил канун свадьбы.
Комиссия созвала весь класс утром на школьном дворе и доложила о результатах своей работы.
Решили, значит, так.
Сначала празднично убираем класс. Чтобы был, как во время экзаменов: стол, накрыт скатертью, от дверей ковровая дорожка, на столе и на окнах цветы. Потом идем домой, одеваемся во все лучшее, по-праздничному. Каждый приносит букет цветов. Это — обязательно. Садимся за свои парты. Ровно в два часа (как на урок — мы во второй смене последний год учились) придет Галина Сидоровна, ее уже предупредили вчера.
Первая выступит Гребенючка (Председатель комиссии). Скажет слово от девочек нашего класса. Она написала две страницы — всем понравилось, даже мне: сильно написано, хотя слишком жалостливо.
Потом выступит Коля Кагарлицкий и скажет слово от мальчиков нашего класса. У него было написано аж три с половиной страницы и тоже здорово — с именами, с фактами, даже меня с Павлушей вспоминает, наш «выходки» тоже, извините, мол, всякое было…
Третьим выступит Карафолька и прочитает стихи собственного сочинения. Это было для всех нас полной неожиданностью. Мы никогда и не подозревали, что Карафолька может писать стихи. Создавал свое творение Карафолька ровно столько, сколько бог землю — шесть дней. Но, по моему мнению, результаты были значительно хуже. Хотя девочкам стихи очень понравились, особенно последние строки:
Мы вас по-настоящему любим,
И никогда не забудем.
Мы с Павлушей, как специалисты, считали, что стихотворение Карафольки, или, как он его сам, стесняясь, называл — «мадригал», требует еще серьезной авторской доработки. Во-первых, такие, например, строки, как:
Вы научили любить нас префиксы,
Корни слов, окончания и суффиксы.
Помимо того, что с художественной точки зрения это было не очень здорово, это было еще и ложью, потому человек в здравом уме не может любить префиксы и суффиксы.
Во-вторых (и это главное!), «Мадригал» был безличный и неконкретный — в нем ни разу Галина Сидоровна не называлась по имени. Карафолька начал бить себя в грудь и клясться, что он очень старался, но у него ничего не получилось. Не становилась Галина Сидоровна в строку, хотя ты тресни! Если бы она была; скажем, Ганна Ивановна (как Гребенючка), то все очень просто:
«Дорогая наша Ганна Ивановна!», «Мы вас любим, Ганна Ивановна!», «Не забудем Ганну Ивановну…».
Но называть ее Ганной Ивановной, когда она Галина Сидоровна, было бы бестактно. А «Дорога наша Галина Сидоровна» ну не читалось никак. Это уже были бы не стихи, а чистейшая проза. Поэтому и пришлось ограничиться безличным:
«Дорогая и любимая наша!»
Это так доказывал Карафолька. Но мы с Павлушей возражали, что настоящий поэт тем и отличается от графомана, что умеет преодолевать любые творческие трудности. Карафолька густо покраснел и опустил голову. Но здесь на нас все зашикали, и мы вынуждены были признать, что да, конечно, стихи можно прочитать, ведь это не для печати, а просто так, а если бы для печати, тогда уже другое дело…
В завершение торжественного прощания Антончик Мациевский сфотографирует Галину Сидоровну со всем классом. И мы подарим ей эту фотографию с волнующей надписью и все-все распишемся.
Так придумала наша комиссия.
Ну что же, для официального прощания вполне удовлетворительно. Все с этим согласились и разошлись. А в половину второго встретились снова. Праздничные, нарядные с огромными букетами цветов, мы в торжественном молчании прошли по ковровой дорожке за свои парты, сели и стали ждать.
Наш друг восьмиклассник Вовка Маруня безупречно организовал «службу безопасности», и мы были спокойны, что любопытная ребятня не испортит нам мероприятие, ведь они бы обязательно облепили все окна, стали бы хихикать и гоготать и все бы нам сорвали. Вовка расставил посты и блокировал все входы и выходы.
Минут десять мы сидели и молчали. И это наше молчание было как бы увертюрой к тому что должно было состоятся. Мы настраивались на серьезный лад. Мы вспоминали все, что пережили вместе с Галиной Сидоровной за эти семь долгих лет. Она была нашей первой учительницей, когда мы пришли в школу в первый класс. А мы были ее первыми учениками. Она тогда только что окончила одиннадцать классов и первый год начала преподавать в младших классах. Она учила нас и училась сама — заочно в пединституте. Мы закончили пять классов, а она пединститут. Мы сдавали первый в своей жизни школьный экзамен, а она — государственные экзамены. Из учительницы младших классов она стала преподавателем украинского языка и литературы. И продолжала нас учить. И довела до восьмого класса. Мы думали, что и в восьмом классе она будет, и в девятом, и в десятом. Конечно! И вот… Это как-то просто не укладывалось в голове. Неужели она больше не будет нашей учительницей! Никогда больше не войдет в класс легкой и быстрой походкой, не бросит журнал на стол, не спросит звонко, как всегда, одно и то же: «Ну, кто из вас не приготовил домашнее задание? Признавайтесь!» После этого вопроса я почти всегда ложился грудью на парту, прячась за спину Степы Карафолькы, который сидел передо мной. Но она всегда замечала это и говорила: «Рень, к доске!» И я становился красным как рак и, вздыхая, плелся к доске… Неужели этого не будет никогда!
Ни-ког-да! Едва ли не впервые в жизни это безжалостное слово так поразило меня!..
Сердце мое сжалось…
В коридоре — знакомые легкие и быстрые шаги. Я не знаю, как это получилось, но вдруг мы все, как по команде, не сговариваясь, встали еще до того, как она зашла. Об этом заранее никто не договаривался. И когда она порывисто, как всегда, растворила дверь, мы уже стояли за партами с букетами в руках, — неподвижно как вкопанные.
Но она не сразу открыла дверь.
Нет.
Мы слышали, как она подошла, остановилась перед дверью. И несколько секунд стояла, не решаясь войти. Она стояла там, а мы стояли здесь. И это было мгновение, которое трудно передать… И вот дверь распахнулась, она замерла на пороге, медленно обвела нас всех взглядом, — кажется, заглянула каждому в глаза. И молча протянула к нам руки — словно хотела всех нас обнять.
Губы у нее дрожали, подбородок дрожал, она часто-часто хлопала глазами. И тут мы заметили, что она… плачет… Что тут поднялось! Буря!
Девочки вдруг громко заревели, бросились к ней и облепили со всех сторон, начали целовать, плача. А ребята, как по команде, повернули головы и стали смотреть в окно, морщась и кусая губы. Глотали и никак не могли проглотить что-то тугое, что будто застряло в горле.
Какие уж тут художественные выступления Гребенючки и Коли Кагарлицкого, не говоря уже о Карафолькином «мадригале»? Все планы полетели к чертям! Мы вышли из школы и, собравшись стайками вокруг Галины Сидоровны, пошли на реку, а потом в поле, а потом в лес… Долго ходили, до самого вечера. И почти ничего не говорили, просто так ходили вместе и не хотели расставаться. А потом в лесу сидели кружком вокруг нее и пели песни. Долго-долго… И никто не перекрикивал и не фальшивил, как это обычно бывает, все очень старались, и получалось так хорошо, как никогда. И песни выбирали все лирические, мелодичные, что хватали за душу. Такие что у девочек по щекам текли слезы, да и не только у девочек… Но никто этого не скрывал, потому как что тут скрывать, если песня берет за душу.
А на второй день была свадьбы. Ну что вам сказать? Чтобы описать эту свадьбу, видимо, надо было бы запрячь весь Союз писателей Украины. Скажу только, что такого шумного праздники в нашем селе не помнили даже самые старые деды. Вероятно, его и не было никогда. За одним столом сидело на все наше село, и еще пол грузинского села, и еще почти целый полк солдат, да еще гости из района во главе с секретарем райкома товарищем Шевченко.
Это была не только свадьба.
Это был праздник дружбы народов.
Это был праздник доблести нашей армии.
Так говорили, провозглашая тосты, и секретарь райкома товарищ Шевченко, и полковник Соболь, и председатель нашего колхоза Иван Иванович Шапка, и председатель грузинского колхоза Шалва Тариелевич Гамсахурдия, и многие другие уважаемые гости.
Громкоговорители не умолкали ни на минуту, и все эти тосты были слышны, наверное, аж в соседних селах.
Детский стол был накрыт отдельно. И уже лимонада мы напились, и мороженого, конфет и различных грузинских сладостей наелись — от пуза!
Кстати, когда я бегал на минуту домой (проверить, запер ли сарай, где была наша «тайна»), я видел, как по улице проехал на машине отец Гога. Возле колхозного сада он остановился, выглянул из машины, и долго присматривался и прислушался к свадебным гуляниям. Увидев меня, засмущался и сразу уехал. А лицо у него при этом было, как у мальчишки, которого не взяли в гости на праздник, потому что он плохо себя вел. Я подумал, что отец Гога чувствует себя сейчас наверно очень одиноким и завидует нашей шумной свадьбе. У них в церкви таких свадеб никогда, пожалуй, не было и не будет.
