Эти люди доставали себе челн, рыбачили и, когда им не везло, старались взять силой то, что им не удавалось получить по-хорошему. Естественно, они поступали так с теми, кто, собственно, был виновником их жалкой участи, — с испанцами. Сначала им попадалась в руки лодка побольше их челна, потом им удавалось захватить какой-нибудь испанский корабль, и только через несколько десятилетий у них появились такие корабли, на которых они могли безопасно бороздить все моря вдоль берегов Вест-Индии под своим собственным флагом.
Испанцы завопили: «Пираты! Разбойники! Негодяи!» А знаешь, как смотрели на пиратов в Англии, во Франции и в Голландии? Там говорили: «Э, да это какие-то ловкие ребята. Нам следовало бы помочь им, — ведь они наносят вред нашему злейшему врагу и опаснейшему сопернику — Испании. Давайте-ка подкормим вошь, забравшуюся в испанскую шубу!» И они начали, не скупясь, посылать пиратам, то туда, то сюда, оружие, порох и деньги.
Испанцы взбесились. Как же, мол, так: вы, англичане, французы и голландцы, постоянно твердите о сохранении мира, а сами натравливаете на нас пиратов, которые нападают на наши корабли, порты и колонии! При английском же и других дворах невинно пожимали плечами и раздраженно отнекивались: «Мы тут ни при чем. Разве пираты — наши подданные? Мы ведь не можем ни послать их на вас, ни что-либо приказать им!»
Впрочем, об этом мог бы лучше других рассказать тебе наш Лолонуа.
С историей Лолонуа я был уже знаком, — мне рассказал ее Жак, а тому — Диего.
Таким же загадочным и противоречивым, как вся жизнь на пиратском корабле, показался мне и сам дю Пюи. Я долго не мог понять его. Он был добродушен и приветлив и в то же время безразличен и холоден, как лед. Я нашел в нем очень много человеческой мягкости, и временами казалось, что по сравнению с ним — я какой-то бесчувственный человек. Но нередко он мог быть суровым и беспощадным. Похоже было на то, что в нем одновременно сочеталось несколько натур. Как-то он захватил с собой одну книжечку и стал читать мне ее вслух. Это были стихи. До той минуты я даже не предполагал, что человеческое слово имеет такую чудесную выразительную силу. Само собой, я не мог понять всего того, о чем он читал — это были испанские стихи, — об их содержании я догадывался по интонации голоса чтеца, который, как мне казалось, скорее пел, чем читал, хотя и не слышалось никакой мелодии. В то же время я обратил внимание на нежную руку офицера, державшую книжку, на руку, по которой, как и по лицу, можно определить человека. И я невольно вспомнил один случай, о котором мне недавно рассказал Диего.
Дю Пюи преследовал на своем корвете небольшой испанский корабль. Это произошло неподалеку от берега, и испанцы свернули в устье какой-то реки, вероятно, желая скрыться там. Но дю Пюи сумел вовремя раскрыть этот замысел и, быстро спустив на воду челны, высадил на оба берега стрелков. Они легко обогнали корабль, пытавшийся улизнуть, поскольку тот почти не двигался вперед против течения. Укрывшись за деревьями и кустами, они начали обстреливать палубу до тех пор, пока испанцы не попрятались в трюм. Этим воспользовался дю Пюи и с несколькими своими людьми влез на корабль. На палубе он приказал закрыть все выходы, кроме одного, самого узкого, куда можно было подняться из трюма по отвесному трапу и только поодиночке. Угрозой потопить корабль он вынудил испанцев подниматься наверх через это узкое отверстие и, как только они вылезали из трюма, дю Пюи каждому из них отрубал голову. Его люди еле успевали подавать ему свои сабли, когда прежние тупились. Так он лично перебил всю испанскую команду, оставив лишь одного, — его он послал с угрожающим и оскорбительным письмом к местному испанскому губернатору.
А сейчас та же самая рука… держит книжечку стихов, держит осторожно и нежно, стараясь не помять ее листочков. Этот хладнокровный палач и убийца склоняется над ней и наслаждается ее стихами. Да, порой человек бывает преудивительным существом…
Еще в открытом море нас ожидал день, который мне едва не стоил жизни.
Утром небо было ясным, без единого облачка. Потом ветер разом утих, как будто его языком слизнуло, — паруса беспомощно повисли на реях, воздух с каждой минутой становился все теплее и теплее, словно кто-то подогревал его. Я заметил, что в глазах старых моряков появилась тревога.
После обеда на горизонте образовалось маленькое белое, пухлое, рыхлое облачко, и мне казалось, что я отродясь не видывал более невинной тучки. Но вся команда уже собралась на палубе. Матросы стягивали паруса, убирали с палубы все, что было не закреплено, и, наоборот, укрепляли все, чему надлежало там оставаться.
В эту минуту подул резкий, сухой ветерок и всех тех матросов, которым было нечего делать наверху, погнали в трюм. Тогда я впервые узнал, что такое настоящий шторм. Он был очень сильным — даже бывалые люди из корабельной команды, пережившие на своем веку немало бурь, перестали подшучивать над оробевшими новичками.
Тот, кто ходит только по земле, никогда не поймет, что он счастлив, так как имеет «твердую почву под ногами». Наша же почва тогда была очень шаткой — корабль, точно норовистый конь, каждую минуту становился на дыбы, и пол то поднимался вверх, то опускался вниз. Частенько кто-нибудь из нас отрывался от того, за что судорожно цеплялся доселе, съезжал на спине или на животе, носом ударялся прямо в противоположную переборку, а оттуда столь же неприятным образом тотчас же возвращался обратно. Того, что творилось на верхней палубе, на которой у руля и мачт остались самые опытные моряки, я даже не мог себе представить.
Когда мое тело покрылось синяками и я устал, как собака, мною овладела сумасбродная мысль — пробраться в коридорчик, проходивший вдоль корабля под нами. Его преимущество я видел в том, что он был узким и там человеку было значительно легче удержаться на одном месте.
Из трюма я выбрался довольно благополучно, со ступенек же скатился значительно быстрее, чем мог этого ожидать… Как ни странно, у меня не хрустнула ни одна косточка. Зато потом!..
Пока я, шатаясь, вставал на ноги, новый толчок отбросил меня прямо к тяжелым, уже наполовину сорванным дверям, и я очутился на четвереньках на просторной нижней батарейной палубе. В тот момент, когда я, распластавшись, точно жаба, лежал на полу, перед моими глазами появилось нечто такое, от чего у меня даже остановилось на минуту сердце; корабельная пушка — огромная, толстая, тяжелая бронзовая труба, положенная на лафет из прочных дубовых досок. Эта пушка походила на неуклюжий ящик на деревянных колесах, который откатывается после каждого выстрела назад. Само собой, когда нет поблизости противника, колеса пушки закрепляются клиньями, а лафет приковывается цепями, чтобы она стояла прочно и неподвижно.
Но нынешний шторм, швырявший корабль из стороны в сторону, так рвал и дергал цепи, удерживавшие орудия, что одно из них, очевидно закрепленное послабее, сорвалось и стояло теперь свободно на своем лафете. Когда корабль давал крен и поднимал свой нос или корму кверху, это огромное бронзовое чудовище носилось по батарейной палубе. В ту же минуту я заметил, как оно медленно покатилось… прямо на меня. Я рванулся в сторону, уступив ему дорогу. Теперь я только и знал, что следил за пушкой и старался добраться до дверей, от которых меня уже далеко отбросило.
Пушка же металась из стороны в сторону, как овца, у которой завелась вертячка. Однажды она раскатилась и, крепко ударив в стену, чуть не пробила ее и не плюхнулась в море. Потом, катясь книзу, она зацепилась за лафет другой пушки, закружилась, как волчок. Невозможно было угадать, где остановится она. Я же, испуганный и покрытый потом, то и дело отскакивал от нее, — падал и откатывался в сторону, когда на волосок от меня проносилась эта ужасная уродина из металла и дерева. Хуже всего было тогда, когда корабль накренялся, — тут я и пушка летели кубарем в одном направлении. Если неповоротливость пушки мешала ей катиться, то ее движение ускорял вес.
Я никак не мог избавиться от страха. Казалось, это не сорвавшаяся пушка, а живое чудовище, которое следит за мной и преследует меня. После того, как прошло немало времени — мне уже казалось, что это продолжается целую вечность, — наступил спасительный толчок, который отбросил меня к дверям, а пушку, прогрохотавшую рядом, на расстоянии вытянутой руки, — к стене. Очутившись в коридоре, под лестницей, я почувствовал, что прямо-таки постарел на десяток лет, на целый десяток ужасных лет!
Словно нарочно — судьба иногда проказлива, как обезьяна, — когда я убрался с батарейной палубы, море стало заметно успокаиваться и, немного погодя, шторм прекратился.
Шатаясь я вышел на палубу. Боже мой, вот где было настоящее опустошение! На правом борту не хватало солидного куска перил, над кормой исчезла часть крыши, фок-мачта была сломана, почти все тросы сорвались, страшно перепутались и валялись на палубе, извиваясь, как змеи. Но этот разгром нисколько не удивил матросов, и все мы бойко принялись за работу, которой оказалось тут непочатый край.
