Видимо, многие люди давно мечтали встретиться, поговорить сообща о том, что наболело, о самом важном для жизни, для народа, для страны.
Много писем везли грачи для передачи Жерому Кюньо и Марселине Берто.
«Тут я все написал, что думаю, — обыкновенно говорил тот, кто передавал письмо. — И про войну и про то, как нам всем жить дальше. Пускай уж они там перешлют мое писанье, куда знают…»
И еще несколько «Тетрадей Мира», заполненных подписями простых людей Франции, везла «Последняя надежда».
Вот почему так веселы были и Клэр, и Жюжю, и сменявшие друг друга за рулем Корасон и Этьенн. К тому же было лето, солнце сопровождало их с утра до вечера, мягкий, душистый ветер бил в лицо — тут можно было просто опьянеть! Вот они и вели себя так, словно все вдруг опьянели: ехали и орали во всю силу легких глупейшую песню коллективного сочинения:
Милые грачи,
Все вы ловкачи,
Носите с собою
Разные ключи.
Один ключ — от машины,
Второй ключ — от крыльца,
Третий открывает
Девичьи сердца!
Песня эта сочинилась как-то сама собой на одной из стоянок в деревне, когда Корасон вдруг хватился ключа от машины. Стали искать по карманам, и тогда вдруг у каждого в карманах оказалось пропасть разных ключей и ключиков. Жюжю тогда же, хохоча, придумал первые две строчки песни. А там и пошло и пошло… Каждый добавлял словечко, а иногда даже целую строку, пока не получилась песенка, к которой Клэр тут же придумала мотив. Как они торжествовали! Теперь у них есть коронный номер для ближайшего вечера!
— Я подберу мотив на гитаре, и у нас будет отличный аккомпанемент, — обещал Корасон.
И грачи уже предвкушали успех, ожидающий их, когда они исполнят свою песню у Толстого Луи.
— Мать будет смеяться, когда мы расскажем, что навело нас на такую песню, — сказала Клэр, тоже смеясь.
И тут все они вдруг почувствовали, как соскучились по своему Гнезду.
— Сколько еще осталось километров?
А «Последняя надежда», как назло, тащилась вяло-вяло. Чего только не пробовали делать с ней Корасон и Этьенн! И свечи прожигали, и протирали контакты, и продували жиклеры в карбюраторе — ничто не помогало. Почихивая, покашливая, постукивая, старая машина тащилась по горной дороге, испытывая терпение четверых друзей.
На рассвете они выехали из последней деревушки. Листья, трава, цветы — все отяжелело от росы.
Птицы, стряхивая с крыльев ночную сырость, сонно заводили первые песни. Собаки у домов лениво чесались и всхрапывали. Звенели колокольчиками любопытные козы. На ходу откусывая хлеб, прошел на виноградник знакомый крестьянин и помахал грачам рукой.
И вот время близится к полудню, и уже виднеется белая грива Волчьего Зуба, а там, внизу, знакомая долина и голубые и розовые домики Гнезда. Весь пейзаж легок, прозрачен, воздушен, похож на те лазоревые шары, которые выдувала Клэр в детстве на конце соломинки.
Совсем близко знакомый поворот. А там, за поворотом…
— Запевайте, — командует Клэр, перегибаясь через борт.
В открытое окно кабины высунулась мускулистая смуглая рука. Золотится на ней пушок. Это рука Этьенна, он сидит за рулем. Клэр чуть дотрагивается до руки и снова кричит:
— Запевайте же!
На этот раз в кабине рядом с Этьенном — Корасон, а в кузове с Клэр едет Жюжю.
Милые грачи,
Все вы ловкачи,
Носите с собою
Разные ключи… —
бодро орут все четыре седока.
Так, с песней, с шумом, со смехом вкатывают они в распахнутые ворота Гнезда.
— Эй! Эй! Что же вы нас не встречаете?
— Ребята! Куда вы все подевались?
Тишина в Гнезде поражает приехавших. Никто не спешит им навстречу, никто не издает радостных восклицаний. Может, Мать позволила наконец, и все ушли в Турью долину? Да, да, разумеется, они совершенно позабыли об этом! Конечно же, они там, в долине! Однако должен же кто-нибудь остаться в Гнезде, работать в кухне, на огороде, присматривать за малышами?!
И тут, словно в ответ на их тревожные вопросы друг другу, из кухни выглядывает Лолота. Но почему же она, вместо того чтобы вскрикивать и раскрывать им объятия и звать их: «Скорей, скорей сюда, мои ягнятки, я накормлю вас, ведь вы с дороги небось голодны!» — она вдруг начинает плакать и с головой закрывается фартуком?
Арестованы Мать и Поль Перье. Подписан ордер на арест Жерома Кюньо, но его не удалось задержать, потому что он в отъезде. В Париже взят Дюртэн. Вчера в Верней прибыл из Парижа Пьер Фонтенак.
Рамо сам рассказал обо всем вернувшимся. Прибежала Франсуаза и с особенным чувством обняла сына.
Ошеломленные, грачи молчали. Этьенн положил на плечо матери большую, совсем уже мужскую руку.
— Отец в Соноре? Товарищи сообщили что-нибудь о нем?
Франсуаза кивнула.
— Он с Фламаром. Там у них много дела. Они оба вернутся к собранию.
Корасон глухо спросил:
— Мама и Поль в здешней тюрьме? У Синей Бороды?
И, услышав «да», сказал тревожно и наивно:
— Но ведь там течет со стен! Все это знают. Они наверняка простудятся. Ведь Мама так часто простужается.
Рамо ничего не ответил: он-то хорошо знал, что такое тюрьма!
Клэр, ни с кем не говоря, ни на кого не глядя, прошла через двор, завернула за гараж.
Но «лопухи» были заняты. Сжавшись в комок, обняв Мутона и уткнув лицо в траву, Жюжю исходил слезами. Он плакал, дрожа, вскрикивая, бормоча что-то, и вдруг принимался целовать какую-то уже насквозь мокрую тряпочку: не то платок, не то рукавчик от блузки Матери, И Клэр, отяжелевшая, тупая и слепая от слез, привалилась к нему. А Мутон, жалостно посвистывая носом, чуя собачьим сердцем неладное, лизал их горько-соленые щеки.
Так прижавшимися друг к другу и нашли их спустя некоторое время Корасон и Этьенн. Мальчики угрюмо взглянули на друзей: точно две темные кочки среди лопухов. Мутон бросился к ним, прося помощи.
Но что они могли? Жюжю, случалось, плакал от досады или огорчения, но Клэр… Они еще никогда не видели ее в слезах.
— Клэр, — прошептал Этьенн, — Клэр…
Корасон нагнулся и погладил Жюжю по спине. Спина была горячая-прегорячая. Этьенн неуклюже и нежно взял Клэр за плечи, попробовал оторвать ее от земли, повернуть к себе ее голову. Теплые капли побежали у него по рукам. Он вздрогнул: «Как тогда, в машине, в дождь». Нет, не сметь вспоминать! Это было давным-давно. Тогда оба они были такими беспечными, такими легкими. И впереди тогда сиял только свет, было только счастье…
— Послушай, Гюстав зовет вас обоих, — сказал Корасон. — Вы оба ему срочно нужны.
— Гюстав?
Клэр отозвалась первая. Какой у нее чужой, хриплый голос! Она поднялась, делая вид, что отряхивает приставшие к платью травинки. Этьенн и Корасон сурово смотрели в сторону.
— Я сейчас, — встал и Жюжю. Он побледнел, глаза у него запали. Уже никакого сходства с девочкой: ни круглых щек, ни гримаски баловня. Печальный, сразу повзрослевший мальчик.
— Есть дело, Жюжю, — обратился к нему Корасон.
— Дело? Какие могут быть дела, когда нет Матери?
— Да. «Отважные» поручают тебе написать песню.
— Да, песню, боевую, гремящую, грозную, такую, чтобы всех пронимала. Песню для народа. Чтобы можно было ее спеть завтра в Турьей долине. Чтобы, услышав такую песню, все тюремщики, все враги поняли бы силу народа и побледнели от страха! — Синие глаза Корасона сияли. Нет, он не только утешал Жюжю и придумывал ему дело по сердцу, он сам в эту минуту верил, что можно написать такую песню.
— Жюжю напишет. Жюжю сможет. Правда, Жюжю? — Клэр взглянула на мальчика.
— Не знаю… Попробую, — пробормотал Жюжю, поспешно выбираясь из лопухов. Он стыдливо запрятывал в карман то, что было у него в руке: мокрый лоскуток, который когда-то был платком Матери.
— Попробую, — повторил он, убегая.
В «лопухах» остались трое «старейшин».
— Что ж, пойдем к Гюставу? — спросила Клэр. Она все еще стояла так, чтобы мальчики не видели ее лица.
Корасон переглянулся с Этьенном.
— Знаешь, Клэр, ведь тебе придется завтра выступать, — сказал Корасон.
— Выступать? Мне? Да разве я умею? Ты с ума сошел, Корасон! — воскликнула Клэр. Она повернулась, и мальчики увидели непросохшие следы слез, припухшие веки, искусанные в плаче губы.
— Это нужно, Клэр, — настойчиво повторил Корасон. — Все наши этого хотят. Ты должна рассказать о Матери. О том, какая она была. Как партизанила, как собрала и воспитывала всех нас. И Кюньо еще до отъезда просил передать, что хорошо было бы выступить кому-нибудь из нашей молодежи. А теперь, когда Матери нет с нами…
— Дядя Жером так сказал? В самом деле? — Клэр растерялась. — Но я же не умею говорить. Я ничего не знаю. Там будут сотни, может, тысячи людей, а я выступала до сих пор только перед своими. Нет, нет, я ни за что не смогу! — твердила она взволнованно.
