дешевке у Брузгюса. Приобрел для себя. Но, когда разглядел, что они старые, да еще стельки проношены, продал их случайно подвернувшемуся Зуйке.
И вот ниточка привела сержанта к «колченогому».
Брузгюс ничуть не удивился, завидев нежданных гостей. Он даже не глянул на сержанта. Как сидел, чуть сбочившись, так и остался, только зло сверкнул косым глазом и весь подобрался, а его пальцы — одни короткие, тупые, другие плоские, как утиные носы, — непрестанно бегали, подрагивали, поглаживали колено.
Зато жена Брузгюса, желчная, вечно сердитая женщина, увидев приезжих, подняла шум: что они тут шляются, житья от них нет! Кто что ни натворит — Брузгюсы в ответе!
Сержант Кумпис, не обращая на нее внимания, сел напротив хозяина.
— Ну, Брузгюс, снова я к тебе. Частенько нам приходится встречаться.
Тот и на этот раз не ответил, не глянул. Такой уж был человек. Заходил ли он к соседу, встречал ли знакомого на дороге — всегда отводил взгляд, смотрел своим косым глазом куда-то в сторону.
— Скажи мне, Брузгюс, что ты делал в воскресенье за три недели до святого Рокаса?
Сплюснутые пальцы Брузгюса замерли. Сержант ждал, глядя на него, ссутулившегося, скособоченного. Казалось, этого человека еще в детстве кто-то ударил по шее, свернул голову набок да так и оставил на всю жизнь.
— Так что же ты делал в то воскресенье? — повторил сержант.
— Ничего не делал, дома был! — огрызнулся Брузгюс. Пальцы снова затанцевали по колену.
— Тебя под вечер видели у леса. Куда ходил?
— Не был я в лесу, дома сидел.
— А где прячешь ружье?
— Никакого ружья у меня нет. Весной отобрали.
— Одно отобрали, другое припрятал.
Пальцы Брузгюса стали ещё торопливее поглаживать колено.
— Сейчас его принесут. Что тогда запоешь?
— Нет у меня никакого ружья! — угрюмо повторил Брузгюс.
— Где ты взял сапоги, которые продал Лейбусу? — подъехал сержант с другой стороны.
Пальцы перестали двигаться.
— Ну, быстрей. Говори, где взял и почему велел молчать?
— Никаких сапог не знаю…
В сенях послышался шум, вошел милиционер с председателем апилинкового Совета и кинул на стол дырявую шкуру.
— Это что? — спросил сержант.
— Косуля! — ахнул лесник.
Значит, еще один обитатель заповедника убит, а он ничего не знает!
— Под жерновом прятал, — добавил милиционер.
— Откуда шкура? — строго спросил сержант Брузгюса.
— Дети нашли!
— Где нашли?
— В кустах!
Было ясно, что Брузгюс лжет.
— Почему не сдал на заготпункт?
Молчание.
— Не хочешь говорить? Придется тебе проехать с нами до милиции, — приказал сержант.
Видя, что дело плохо, жена Брузгюса запричитала:
— За что его тягают? Он, бедняга, совсем не виноват! Шкура? Так ведь ребятишки наши принесли. Возьмите эту шкуру, пожалуйста… Не жалко…
Брузгюс, казалось, ничуть не волновался. Он молча собрался, взял из рук жены узелок — она наспех завернула в тряпицу краюху хлеба, кусок сала, несколько луковиц — и равнодушно ждал, пока сержант составит протокол.
Закончив обыск, вернулся милиционер. Ружья в доме не нашли. Брузгюса посадили в машину и увезли…
Тут уж деревенские кумушки дали волю языкам. Все в один голос твердили, что Брузгюс убил оленя, что у него обнаружили шкуру косули; ружья, правда, не сыскали, но оно есть, Брузгюс зарыл его в потайном месте. Все капканы и петли на лис, зайцев, кабанов, найденные в пуще лесником, — все это работа «колченогого». А то с чего же он живет? На колхозных работах появляется раз в год, на стройку электростанции даже не заглянул, а небось с голоду не пухнет — каждый день сало трескает. Если не ворует, не браконьерствует — откуда берет? Повадился кувшин по воду ходить — тут ему и голову сложить. Наконец-то изловили косоглазого ворюгу! Хватит, пожирел на чужом добре. На всю жизнь запомнит!
Деревня облегченно вздохнула.
А Ромас и Алпукас от счастья были готовы пуститься в пляс. Словно гора свалилась с их плеч — браконьер найден. Они спугнули его, они же помогли поймать: первыми увидели на базаре Зуйку в желтых сапогах.
Однако радость была недолгой.
На стройку идти было еще рано, и мать после обеда отправила Алпукаса по воду. Ромас будто только этого и ждал. Он прошмыгнул в горенку и открыл свой чемодан. Сверху лежало белье: трусики, дюжина носовых платков, майки, десяток пар совсем не ношенных носков — Ромас давно уже ходил босиком — и много других совершенно ненужных вещей, аккуратно заштопанных, отутюженных и уложенных матерью.
Но мальчика, видимо, не интересовали ни носки, ни майки; он откидывал их, выкладывал на пол. Наконец Ромас нащупал в уголке чемодана до, что искал. Это был замысловатый фарфоровый чертик, отливавший синим, красным, зеленым, золотым. В городе к ним иногда заходил приятель отца, художник. Он и принес Ромасу чертика. Зеленая морда уродца ухмылялась, золотые рожки угрожающе торчали, раздвоенные копыта были по-турецки подогнуты под себя, хвост, тоненький, черный, казалось, подрагивал от удовольствия, а язык, длинный, красный, как шарф, трижды обвивал шею.
Уродец обычно стоял на полке возле книг и тетрадей мальчика. Ромас и сам не знал, почему в последнюю минуту, когда уже нужно было идти на вокзал, схватил его с полки и сунул в чемодан. В Стирнае мальчик совсем забыл о нем и вспомнил, только когда встретил Циле на стройке…
На кухне послышался голос Алпукаса. Ромас поспешно завернул фарфоровую безделушку в бумагу и сунул в карман…
Сегодня ребята просеивали на стройке песок. Кончив работу, мальчики решили искупаться в речке неподалеку от родника. Там глубже. Но Ромас почему-то заупрямился. У него заболела голова. Пусть Алпукас идет один, он вернется домой сам. Но приятель не захотел оставлять Ромаса и поплелся с ним.
Делать после ужина было нечего. Выйдя во двор, оба примостились на приступке клети.
Хороши летние вечера, когда солнце только что село, с реки тянет холодком, но земля еще хранит тепло! Внезапно, словно сговорившись, разом смолкают птицы, замирает лес, мир еще не уснул, но уже готовится к покою. Вот движется старая гусыня с выводком голенастых гусят, ковыляют утки; сколько шума, сколько болтовни! Как славно было весь день нырять на речке, которая сейчас окуталась туманом, словно готовит себе на ночь постель! Рыжик набегался и устал; он развалился под окном и зевает — кончился день, а с ним и веселье. Дремлющий журавль стоит на одной ноге и видит во сне болото. Только индюки не хотят спать. Старый индюк, красный от натуги, распустил крылья и горделиво бормочет: «Вот я каков, вот я
