увидеть».
А старуха и слушать не хочет. Зарежу, и все тут. Ежели бы, дескать, печень была побольше, куда ни шло, а то, мол, меньше кукиша. Надо резать.
Вижу, что не вымолить добром. Принялся кричать, орать не своим голосом, брыкаться. Но косая только махнула рогатым, и те скопом навалились на меня. Растянули, как струну, посреди пола, распяли, а старуха приставила косу к горлу и чирк — зарезала. Черти подхватили меня и — кубарем, кубарем — поволокли…
Просыпаюсь утром — лежу на земле, весь в синяках, в грязи. Сначала подумал, что в ад провалился. Потом огляделся — словно бы и моя изба. Навряд ли где другая такая найдется. Поднялся, подскочил к окну — все знакомо: вот и хлев мой захудалый, и амбар разваленный, даже конура собачья та же самая. Понял я, что это похоже на сон, а может, как ты говоришь, и горячка, будь она неладна.
Сижу я и думаю: и все это из-за разнесчастной печени. Зачем ей уменьшаться, да еще до кукиша? Возьму-ка я и брошу пить. Неужто не совладаю с собой? Какой же из меня мужчина, черт подери! И вот — не пью.
А когда пить бросил, так появилось желание и жить по-другому. Починил я крышу, щели законопатил, переложил плиту, она совсем уж было развалилась. Договорился, что пойду работать в колхоз, председатель выдал авансом зерна, картошки, даже денег. Вот сегодня кровать сколотил, теперь только держись! Собираюсь на днях свою Барбору с детьми привезти. Да вот не знаю, пойдет ли. Больно уж намаялась со мной. И дети измучились, бедные, их как-никак четверо.
— И у меня четверо, — с чувством сказал сержант. — Хорошо, когда они балуются, скачут, словно мячики.
— То-то и оно, что хорошо, — вздохнул Зуйка, — да поди верни их. Тесть уж больно зол на меня. И Барбора сердится, не захочет возвращаться.
— Слушай, Зуйка, — вскричал Кумпис, которого тронула искренняя грусть раскаявшегося пьяницы. — Хочешь, я тебе помогу? Пойдем вместе к тестю, потолкуем, и все будет в порядке.
— Да ведь… уж и не знаю… — смешался Зуйка. — Вроде бы и боязно.
— Чего там боязно! Вдвоем все лучше, чем одному, — подбадривал сержант. — Увидит тесть, что не пьешь, и простит. Я еще походатайствую, а мне-то он поверит, не бойся.
Зуйка еще упирался, сомневался, страшился, но Кумпис принялся его уговаривать и нарисовал заманчивую картину примирения: утром Барбора топит плиту, над горшками поднимаются клубы пара, дети от радости пляшут по избе… Зуйка сдался.
Но на полпути он внезапно остановился.
— А чтоб тебя! Вернуться надо.
— Чего еще?
— А-а, дело есть, надо вернуться.
Никакие уговоры сержанта не помогли, и пришлось возвращаться. Тут, к величайшему удивлению Кумписа, Зуйка надел новый картуз и обул сапоги — те самые желтые сапоги, из-за которых сержант приехал.
В сержанте вдруг проснулось чувство долга и вместе с ним — подозрение. Какого лешего он таскается с Зуйкой, да еще хочет помогать ему. Вот сапоги — ясное доказательство: Зуйка преступник.
Однако после такого откровенного разговора было просто неудобно с места в карьер наседать на человека и припирать к стене. Сержант надеялся, что ему удастся по дороге хитростью выпытать у Зуйки все, что надо. Когда они снова двинулись, сержант завел разговор.
— Ох, и ладные у тебя сапоги, Зуйка! Мне всегда нравились желтые.
— Неплохие, — подтвердил Зуйка. — Мне тоже нравятся, вот и купил специально к приходу жены. Пусть видит — не пью.
Кумпис навострил уши. Значит, раньше у него не было сапог, купил… Но где, когда, у кого купил?.. У него вертелся на языке сразу десяток вопросов, которые нужно было немедленно задать Зуйке и на которые тот должен ответить. Но профессиональная осторожность победила любопытство. Сержант взял себя в руки и спокойно, даже несколько равнодушно спросил:
— И давно ты их купил? Я бы тоже не прочь такие приобрести. Желтые сапоги совсем иначе выглядят, чем черные.
— Да недели две назад. Все Барбору привести собирался.
Сержант тут же прикинул: Зуйка купил сапоги недели две назад, а олень… олень убит почти месяц назад… Значит, тогда у Зуйки сапог не было. Выходит, оленя убил не он…
У сержанта словно камень с души свалился. Если Зуйка не врет, не хитрит, значит, все в порядке. Да и как бы это выглядело… Вот он бросил пить, привезет жену, детей, начнет жить как человек… Не ко времени тут следствие, протоколы, а потом, разумеется, суд… Сержант проникся к Зуйке симпатией. Чувство долга — следить, наблюдать, расследовать — чуть тлело где-то в сознании. Сержант Кумпис невольно подумал о жене Зуйки, о детях, которые, наверное, даже и не предполагают, что их отец может прийти за ними. Потом эти мысли уступили место другим. Что-то поделывает его собственная семья? Должно быть, собираются ужинать… А может быть, жена что-нибудь шьет или штопает… Детишки так быстро рвут эту одежду, только успевай смотреть… Все-таки хорошо, когда дома семья и знаешь, что тебя ждут. Никого другого, только тебя одного… Где-то есть женщина и четверо маленьких карапузов, все мысли которых о тебе — дежуришь ли ты, следишь ли за порядком или шагаешь, как сейчас, по пыльной дороге. Странно, а ведь когда-то он и не был знаком со своей женой и детей у них никаких не было. Конечно же, все они ждут его… Зуйку не ждут, а его ждут…
Сержант Кумпис исчез, пропал, растворился в этой тишине спокойного вечера, в череде мыслей и воспоминаний. Остался только Кумпис — простой, чуткий человек, у которого тоже есть семья, заботы, переживания.
Все испортил опять сам Зуйка. Он остановился, отошел в сторонку и принялся рвать траву.
— Пыль садится, проклятая, вон как занесло.
Нарвав травы, он принялся тщательно чистить свои сапоги. Сержант опомнился. Черт побери, не для того он сюда явился, чтоб размечтаться, как восемнадцатилетний юноша! И, поскольку вопрос был подготовлен заранее, только таился где-то глубоко, в подсознании, он без каких-либо усилий сам сорвался с языка.
— Ты мне так и не сказал, Зуйка, у кого купил сапоги. Может, там еще остались такие? Я бы для себя посмотрел.
Но Зуйка в ответ неясно буркнул что-то под нос…
У сержанта вновь мелькнуло подозрение. Нет, все-таки тут нечисто. Зуйка не хочет выдавать, у кого купил сапоги. Надо быть начеку.
Так они подошли к дому Зуйкиного тестя. Хутор был небольшой — средняя литовская усадьба с жилым домом, прижавшимся к нему садочком и купой стройных лип. Верхушка березы, увенчанная гнездом аиста; хлев, амбар,
