другие, более ловкие преступники? Да, нужно выяснить историю с сапогами, как-нибудь хитро подъехать к Зуйке и выяснить.
И сержант снова принялся взвешивать создавшееся положение, искать способ «прижать» Зуйку.
Однако ничего особенного придумать не удалось ни в тот день, ни на следующий. Сержант решил, применившись к некоторым обстоятельствам, идти напрямик. План его был таков: застать Зуйку в пьяном виде (а трезвым тот бывает редко) и все выведать. Быть не может, чтобы Зуйка не проболтался, если с умом ввернуть вопросик.
В среду, в базарный день, сержант принялся высматривать по местечку Зуйку. Самый подходящий повод поговорить с ним. Но Зуйки не было ни на базаре, ни в местечке. Сержант дождался следующего воскресенья и снова пустился на розыски. Напрасно. Тогда Кумпису пришло в голову, что Зуйка, должно быть, пьет дома, почему и не показывается. Дождавшись понедельника, Кумпис оседлал велосипед и отправился в Стирнай.
Но, добравшись до деревни, он не сразу повернул к Зуйке. Прокатился на велосипеде мимо его избы раз, другой, потом на опушке леса за деревней выкурил несколько сигарет и только тогда направился во двор.
Как сержант и предполагал, Зуйка был дома. Но трезвый как стеклышко. Это обескуражило Кумписа. Зуйка только что подмел избу и теперь ремонтировал кровать, широкую, старинную, почти совсем развалившуюся, которая была единственной мебелью в доме, если не считать кривого столика, сколоченного из досок, и такой же кривой табуретки. Все остальное увезла жена или сам Зуйка продал и пропил.
Сержант, не дожидаясь приглашения, сел на табуретку, которая жалобно запищала под ним, и сказал:
— Мотался, мотался по деревне и до того устал, что двинуться не могу. Загляну, думаю, к тебе дух перевести.
— Видел, что носишься высунув язык, — пробормотал Зуйка, не глядя на него и не переставая стучать молотком по спинке кровати.
Сержант удовлетворенно поерзал на табуретке. Его маленькая хитрость не пропала даром. Зуйка поверил.
— Всякие дела, понимаешь, — хитрил он дальше. — Из-за этой холстины Лепасов который раз езжу. Большой убыток человеку.
— Немалый убыток, — равнодушно согласился Зуйка.
— А ты сегодня, вижу, даже пробки не понюхал, — закинул новую удочку сержант.
Зуйка что-то неясно буркнул и яростно хватил молотком по гвоздю.
— И в местечке тебя не видать, — гнул свое Кумпис. — Уж не заболел ли?
Зуйка только крякнул и снова ничего не ответил. Откинув солому, он изучал, крепко ли держатся доски. Сержант внимательно посмотрел на него. Зуйка явно чем-то расстроен и не собирается разговаривать — видать, с похмелья. Кумпис подосадовал на себя, что приехал в такой неудачный момент. Вряд ли удастся сейчас что-нибудь вытянуть из этого человека.
— Так, может, ты и к бутылочке больше не прикладываешься, может, и пить бросил? — пошутил Кумпис.
Зуйка прикрыл доски соломой, обернулся:
— Если так уж хочешь знать — не прикладываюсь, бросил!
— Что-о-о? — изумился Кумпис.
— Не пью! Понимаешь, не пью! — торжественно повторил Зуйка. — Уже третью неделю капли во рту не было.
— Не пьешь? Как же так!
В голосе сержанта слышались одновременно и удивление и что-то совсем непонятное, ибо Кумпис верил, что скорее наступит конец света, чем он услышит такие слова от Зуйки. Зуйка не пьет, что вы на это скажете? Записной пьяница, который за рюмкой водки мог босиком средь зимы отмахать десять километров, который пропил жену, детей и все имущество, который в любой праздник и базарный день, словно свинья, валялся под забором, — и не пьет! Кто этому поверит? И сержант в замешательстве спросил:
— Отчего же ты не пьешь? Что с тобой приключилось?
Зуйка присел на край кровати.
— Ничего такого не случилось. Доктор запретил, и я сам за ум взялся.
— Запретил? — хмыкнул сержант. — Так вот ни с того ни с сего взял и запретил?
Зуйка покрепче уселся на кровати, подергал спинку. Кровать не скрипела, значит, хорошо исправлена.
— Схватило меня здесь, около крестца, — стал рассказывать Зуйка. — И чем дальше, тем больше. Как выпью рюмку — совсем крючит в три погибели. Жду день, жду два — не проходит. Деваться некуда — к доктору. Выстукал он меня, помял живот, велел показать язык и спрашивает:
«Пьешь?»
«Пью, — говорю. — Отчего же не пить?»
Посмотрел он на меня таким, знаешь, волком и как заорет:
«Так знай, несчастный пропойца, что у тебя больная печень. Будешь дальше пить, она станет величиною с фигу — и капут. Протянешь ноги, и дело с концом. Хочешь жить — ни капли в рот, не хочешь — лакай дальше».
Выполз я из кабинета. Иду и думаю: неправильно мир устроен, чтобы из-за какой-то проклятой печени я ни капли в рот не брал, душу бы повеселить не мог. Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать — с птицами не улетишь. Купил я на последние деньги бутылку водки, принес домой и как запил с горя, так все черти стали собираться в избу.
— Черти? — удивился сержант.
— Ага, черти!
— Гм, странно!
— Сижу на кровати, спать уже примащиваюсь, а тут у меня в глазах что-то давай плясать, будто белые мыши или крысы. Откуда, думаю, могли бы завестись мыши там или крысы, чтоб им пусто! Слыханное ли дело — мыши! Я уже не помню, когда последняя с голоду подохла. А тут еще белые! И валит эта нечисть прямо в постель, на колени лезет. Я хвать, хвать — никак не поймаю, а их уже полная кровать. Зажмурился я — скачут, прыгают, прямо кишмя кишат. Понял, что это мне мерещится. Схожу, думаю, окачу голову холодной водой, и пройдет. Раньше тоже так бывало, когда крепко выпьешь, только не мыши и не крысы, а так, всякая чушь в глазах мелькает.
— Да это же белая горячка у тебя! — испуганно закричал сержант.
— Дьявол ее там разберет, белая она или черная. Наверное, белая, раз мыши белые. Надо бы холодной воды, думаю, только встать не могу, очень уж ноги ослабли. Жду — может, так пройдет. А тут только стук-бряк — и шагает в дверь сама смерть со всей свитой, целый полк чертей: черных, белых, красных, еще каких-то там пестрых. И все ухмыляются, хвостами стучат, виляют. На мне все блохи замерли. А костлявая хватила косой об пол и проскрипела: «Ложись, зарежу тебя, долакался! Печенка уже с кукиш стала. Нечего ждать!» Я ни жив ни мертв — такой меня страх обуял. Хлоп на колени и давай плакать, умолять.
«Смилуйся, — говорю, — смертушка, пожалей меня бедного, дай хоть разочек еще на детей посмотреть! Барбору мою
