от звериного как-нибудь отличу.
– Почему ты мне не рассказал, если знал, дядя Аслан? – сердито спросил Мишка.
– Просто не успел, Михо, – отозвался тот. – Хотел сначала с ними самими перетереть. Спросить – для чего им это… И не успел. Не обижайся.
– Продолжайте, пожалуйста, товарищ генерал, – напряжённо попросил Таранов. На Стаса он едва взглянул. Его брови сошлись на переносице в сплошную линию.
– Охотно, – невозмутимо отозвался Игорь Петрович. – Итак, мне удалось выяснить, что житель деревни Сватеево Матвей Сватеев за семь лет до начала войны был арестован и отправлен в лагерь за непредумышленное убийство односельчанина: случилась обычная пьяная драка. Матвей Сватеев вернулся в родную деревню прямо перед войной и, по словам, очевидцев, законченным уголовником. – Полторецкий взглянул на Стаса, тот кивнул. – Весь в наколках, в колхозе не работал, носил финку с наборной ручкой, говорил на блатной «фене», никого абсолютно не боялся, зато его боялись все, включая его собственную жену. Как только пришли немцы, он немедленно пошёл в полицаи, и это никого не удивило. Но вот что интересно… В бумагах СибЛАГа за 1935–1941 годы, где должен был отбывать наказание Сватеев Матвей Григорьевич, такого заключённого не значилось. Спрашивается – где же был все эти годы Матвей Сватеев?
В комнате висела мёртвая тишина. Скосив глаза, Полундра увидела широко открытые глаза Стаса. Таранов молча, неподвижно стоял у окна.
– А Матвей Сватеев находился в это время в засекреченной разведшколе одного из западных районов Белорусии. Как он там оказался, я выяснить ещё не успел. Скорее всего, был завербован перед судом. Тогда это часто делалось.
– Но ведь он убил человека! – ахнула Соня.
– Не забудь, Сонечка, – по ошибке. И, надеюсь, в этом раскаивался. Вероятно, во время следствия с ним встретился сотрудник НКВД и предложил на выбор: либо лагерь, либо закрытая разведшкола. Тогда таких школ было много в России, особенно в Западном округе. Руководство страны ожидало войны с немцами, которую уже нельзя было предотвратить. Создавались разведшколы, обучались тайные агенты и диверсанты, которые должны были организовывать партизанское движение в тылу врага. И Матвей Сватеев вошёл в их число. Думаю, решающую роль сыграло и то, что он был родом из Смоленской области. Эта местность в первые же месяцы войны была оккупирована немцами. К тому же его характер подходил для разведчика: рисковые, сильные, отчаянные парни в разведке весьма ценились. И, разумеется, никому из фашистов не могло прийти в голову, что уголовник из семьи бывших кулаков, добровольно записавшийся в полицаи, на самом деле…
– …диверсант! – выпалила Полундра. – Кр-руто!
– И не просто диверсант, Юлия. Благодаря Матвею Сватееву налаживалась связь между партизанскими отрядами, получались ценнейшие сведения о планах фашистов, о передвижении их частей, о качестве и количестве оружия. Ведь немцы Сватееву вполне доверяли! Многое, конечно, в этой истории мы уже никогда не узнаем. Например, знал ли Иван Сватеев о тайной деятельности брата? Догадывался ли кто-нибудь из деревенских? Но, судя по тому, что за два года оккупации диверсант Сватеев не был разоблачён…
– Деревенские ничего не знали, – вдруг вмешался Стас. Он сказал это тихо, но все присутствующие сразу повернулись к нему. – Знал только мой дед. Он один.
– Но откуда ТЫ это знаешь? – подозрительно спросила Полундра. – Тебе дед всё-таки рассказал?
Вместо ответа Стас вытащил из заднего кармана джинсов потёртую серую тетрадку.
– Вот… Это записи деда. Слушайте! – Стас торопливо перелистал ветхие листы и, запинаясь, начал читать:
«Когда дверь сарая открылась, мы уже попрощались друг с другом. Вошёл полицай. Я сразу узнал Матвея и очень испугался: решил, что он пришёл нас расстрелять. С ним был его «шмайссер» со сломанным фиксатором. Тётя Сима завыла. Анка и Марыська мои тоже заплакали. Я был словно в каком-то тумане. Про себя решил, что кинусь на него и вцеплюсь в горло – может, тогда хоть кто-нибудь сумеет выбежать. Матвей поднял «шмайссер» и приказал:
«Выходите!»
«Не пойдём! – закричала тётя Сима. – Стреляй здесь, гад! Стреляй сейчас! Стреляй меня, не трогай детей! Да человек ты или кто?! Будь ты проклят, будь весь твой род проклят навеки!» – и плюнула ему в лицо.
«Выходи, дура, выводи детей. Бегите к церкви. Я прикрою».
Мы вышли. Снаружи шёл бой, горели хаты, лежали несколько убитых немцев. Я узнал их: они стояли в доме Почилихи. Я нёс на руках Марыську, а Анка была уже большая, трёхлетка, и её взял Матвей. Когда стреляли в нашу сторону, он прикрывал Анку собой. Я ничего не мог понять, и мне было очень страшно. Но Марыська плакала, и я должен был показывать ей, что ничего не боюсь. Мы добежали до церкви, там было пусто, а подвал – открыт. Первыми спустились цыгане, потом я подал тёте Симе сестёр и полез сам. Матвей стоял у края подвала. Когда я спустился, он подал мне свой «шмайссер».
«Бежи, пацан. Если за вами побегут – стреляй. Знаешь, куда жать? А мне назад надо».
«А ты разве не с нами?» – спросил я.
«Мне нельзя».
«Они же тебя расстреляют!»
«Тикай, пацан, время – деньги!»
«Бежим с нами!»
«Я не могу».
Я понял, что его обязательно убьют.
«Матвей, я потом людям всё расскажу! Про тебя!»
«И думать забудь! Никому и никогда не скажи, пацан! До смерти не скажи! Умирать будешь – не скажи! Всё, драпай, пошёл уже!»
Больше я его никогда не видел. Мы бежали по подземному ходу до самых болот. А «шмайссер» я уронил по дороге и побоялся за ним вернуться».
Стас опустил тетрадь. В комнате висела мёртвая тишина.
– Ваш дед, Максим, никогда не был предателем, – негромко сказал генерал Полторецкий. – Но он был разведчиком. И не имел права раскрывать свою «легенду». Не мог, даже спасая людей, рассказать им правды о себе. И был расстрелян в тот же день возле церкви. Единственным человеком, который понял, что Матвей Сватеев – не тот, за кого себя выдаёт, был Фёдор Островицын, дед Стаса. Но мальчик дал слово молчать до самой смерти – и держал его всю жизнь. Тем более это было нетрудно: вся деревня была уверена в предательстве Матвея Сватеева. После войны его семья была вынуждена уехать: их ненавидела вся округа. Сестрёнки Фёдора были настолько малы, что не запомнили человека, который их спас. Цыгане бесследно исчезли. А сам Фёдор никому ничего не мог рассказать. И, наверное, для него было очень мучительно слушать, как проклинают человека, спасшего ему жизнь. Я могу предположить, что именно тогда у него зародилась мысль расписать церковь. И хотя бы в своих картинах…
– Нашё-ёл!!! – потряс весь дом дикий вопль Шампоровского, который на протяжении
