куда едет — в большой-большой город. Чудно! Там не будет ни этого леса, ни речки…
Ромас тоже задумался. Ему было жаль расставаться с усадьбой лесника, с полюбившимися за лето людьми, покидать места, с которыми столько теперь связано воспоминаний. Но приезд матери остро напомнил о городе, о родном доме, об отце.
Из-за холмика выглянула усадьба Керейшисов, показался известковый завод. В памяти ожили недавние события… Мысль, улетевшая было к городу, снова витала под этим небом, как будто не желая пускаться в дальний путь. Какое-то мгновение она парила и над двором лесника, воскрешая в памяти то первое утро, когда мальчик, одинокий, грустный, стоял здесь, опираясь на плетень, чтобы не броситься в отчаянии на землю, и вдруг рядом увидел большие, спокойные, умные глаза: «Что ты плачешь?» Вот мысль взмахнула крыльями над родником, окунулась в его глубину, звякнула дужкой ведра, скользнула по лицам ребят; впорхнула с толпой в костел, повисла под грузными сводами, убаюканная сонным гудением органа; в знойный полдень пронеслась между штабелями кирпича и грудами камня на стройке; тяжело покружила около мрачного, таинственного подземелья: «Все через этого змееныша!..»
Мысль испуганно шмыгнула между деревьями: «Не поймаешь, не поймаешь!», несмело остановилась во дворе Керейшисов. «А что я тебе дам?» — «Мне ничего не надо». — «Нет, надо»…
И, уже не таясь самого себя, Ромас подумал: хорошо, если бы осталось что-нибудь на память от Циле. От Алпукаса есть, от дедуся есть, а от нее нет. Наверное, Циле сердится на него. Мальчику взгрустнулось и в то же время было жалко Циле, на которую обрушилась такая беда.
Мысли вновь и вновь возвращались к старой усадьбе, лесу.
А сколько у них с Алпукасом неоконченных дел! Шалаш так и не поставили! Жаль… Здорово будет, когда запрудят речку. Они бы спустили на воду лодку или плот… Лесник упомянул, что кто-то срубил сосну. Вора не поймали. Может, им бы с Алпукасом опять посчастливилось?..
Но что это? Ромас даже привстал с сиденья. На холм выбежала и остановилась девочка. Она смотрела на дорогу. Ромас помахал рукой. Видно, та заметила — тоже подняла руку. Он снова замахал, и девочка опять ответила.
Радость охватила Ромаса: значит, не оборвалась их дружба! Циле умная, смелая. После всего, что случилось, не каждый бы так поступил…
Бричка тарахтела по дороге. Циле постепенно удалялась, становилась все меньше, словно врастала в землю. Вот уже скрылись ноги, вот уже спрятались за холм плечи, шея, лицо… Только видны еще черные волосы да поднятая белая рука. Вот ее и совсем не видно, а Ромас по-прежнему смотрел в ту сторону…
Дедусь и Константина тоже заметили девочку, выбежавшую на холм. Сначала мать улыбнулась про себя, но потом ей сделалось отчего-то грустно… Быстро растут дети… Она обернулась, чтобы пошутить над сыном. Их взгляды встретились, и мать не засмеялась. В глазах сына никогда еще она не видела такого. И стало совсем грустно.
— Смотрите, дедусь, — обратилась она к старику тихо, с едва уловимой горечью в голосе.
Но дедусь только улыбнулся в усы, подобрался, расправил плечи и лихо щелкнул бичом.
— Вот и ладно, невестушка, и хорошо. Все мы такие были.
Добрая улыбка еще долго не сходила с его лица. Как знать, может, вспомнил собственное детство, когда в первый раз забилось сердечко и он на пасху отдал проказнице Габриэле самое красивое яйцо-писанку, а девочка у него на глазах яйцо съела… Как схватился он из-за нее с такими же, как он, петухами, а отец, проведав об этом, спустил ему штаны и всыпал ремнем… Как знать?
Лесная дорожка выбежала на большак, и бричка покатила веселей. Мимо промчались трое велосипедистов. Солнце сверкало в спицах колес. Навстречу медленно плыла широкая, громоздкая подвода, уставленная бидонами, среди которых восседал возчик молока Аугустинас.
Старики поздоровались, тронув козырьки. Они уже давно разминулись, когда сзади донеслось:
— Эге-гей, Суопис, погоди!
Дедусь придержал коня.
— Что тебе? — недовольно обернулся он.
Аугустинас, кряхтя, сполз с подводы и заковылял, волоча кнут по земле. Подойдя, он стянул картуз, извлек что-то из-за подкладки, повертел в руках и смущенно откашлялся.
— Ты, кажись, письмо просил отослать? Увидел вот и вспомнил…
Суопис сдвинул брови:
— Так ты не отправил?!
Недели две назад, потеряв надежду, что Марцеле отправит письмо, он сам отнес его Аугустинасу. Возчик при нем сунул конверт за подкладку.
— Вылетело из головы, будь оно неладно! — оправдывался Аугустинас. — Ты уж пошли сам, коли едешь. Быстрей дойдет. — И он протянул Суопису порядком помятый, обтертый конверт.
— Эх, пентюх! — сердито крякнул дедусь, выхватил письмо и хлестнул лошадь, оставив обескураженного Аугустинаса посреди дороги.
Константина заметила, что письмо адресовано ей, однако промолчала. И, только отъехав добрый кусок пути, она спросила:
— А что за письмо? Бедняга, видно, забыл о нем.
Старик не ответил; он сидел мрачнее тучи, напряженно глядя куда-то вперед, на подрагивающие уши гнедого. Понемногу он успокоился и в конце концов заговорил:
— Все тебе, невестушка, на курорт отписывали. Все никак не могли собраться — то да се. Потом уж мы с Марцеле сели да написали, Юле адрес проставила, только вот марки не было, я и отдал Аугустинасу, чтоб отвез в местечко и опустил. А этот старый пень запамятовал.
— Покажите мне письмо, — попросила Константина.
— Чего же теперь показывать, все равно не отправили.
— Сохраню на память.
— Ну, коли хочешь, бери. — Дедусь достал из кармана конверт.
Константина прочла и сказала:
— Хорошее письмо, жаль, что не на курорте его получила.
Старик оправдывался:
— Видишь, у нас так и выходит. Сколько дел переделали, а письмо написать никак не собрались. На следующий год приезжайте все вместе, вот и писать не придется.
— Неизвестно, что может случиться до следующего года, — вздохнула мать.
— Чему там случиться! Живем и жить будем. Вот электричество осенью проведем. Человек, как говорится, идет все вперед да вперед, все выше да выше, в гору взбирается.
Мать Ромаса пристально посмотрела на старого Суописа, и ей стало хорошо и покойно от мысли, что такой старый человек мечтает о жизни, о будущем.
Ехала она сюда с тяжелым сердцем. И, хотя с Ромасом ничего не стряслось, она долго не могла простить родичам молчания, равнодушного, казалось ей, отношения к ее переживаниям и тревоге. Поэтому она и приехала сама за сыном. А оказывается, вот где пропадали письма. Теперь она тоже поняла, что рядом с таким человеком, как дедушка, Ромасу, конечно, ничто не угрожало, сын, пожалуй, даже многому научился.
— Вы бы как-нибудь выбрались к нам, дедусь, — сказала она потеплевшим голосом.
— И выберусь,
