Расплавленная игла рассвета прошивает строчку ровно по сосняку, продевая нитку промежду ровными его рядами. Притачав сосновый лес крепко к дороге, так и не подняв головы от работы, с затёкшей шеей и ноющими опущенными плечами принимается стегать тонкое одеяло из ткани неба, плотно набивая его облаками. Часть небосвода нетронута и обведена тонкой чертой белой тучи, как мелом, видно будет ему для чего-то нужна. А кому? Всё тому ж рассвету.
Шёлк ветра опрыскан духовитым запахом яблок. Не толстокожих и скрытных зимних, но летних, – наивных, нервных, с тонкой кожицей цвета молодого салата и серыми веснушками, больше похожими на крошки приставшего пепла. Их, яблок, ещё нет, яблоня не обзавелась даже листвой, но чудесным образом, то ли из прошлого лета, то ли из будущего, просочился этот вселяющий радость и тоску по детству аромат.
Сложенные зонтики сосен стоят, словно на продажу, а над ними, неожиданно грациозно, летит цапля. Успешно сокрыв от посторонних глаз свой тяжёлый разбег, теперь она рекомендует себя изящной и невесомой. От реки до родного болота всего ничего, крылом подать, но цапля растягивает блаженство полёта, нежась в розовых простынях утра, и не заботится покуда ни о чём. Птица умеет сплавляться по течению бытия, но позволяя ему владеть собой, сохраняет целостность собственной воли, отступая временами в сторону, дабы понаблюдать за происходящим с другими. Поспешность не в её характере, отнюдь.
Штакетник рогоза, что врос оградкой на берегу реки, по пояс залит половодьем.
Сытый землёй пригорок шевелит белыми усами поросли берёз. Она будто вымазана в сметане.
Земля, как мать, скрывает непорядок от недобрых, полных злорадства глаз, не дозволяет проявить себя и дождю. Его видно только на глади мелких болот. И от того мягкая губка почвы всего лишь сыра, как сдобный пирог, кой вынут из печи только что и остывает под чистым полотенцем, в окружении весёлых, справных, но вечно голодных ребятишек…
Я в дороге. Люлька вагона мерно раскачивается, баюкая мои страхи и совесть. Вид из окна, раскручиваясь бесконечным ковром, приятен и неутомителен в однообразии своём.
Праздный, но неподдельный интерес вызывают любые строения. За мгновения, что они остаются на виду, запоминается из очертаний главное, некие мелочи, которые задерживают их в памяти не просто виденными однажды, но понятыми. Раз и навсегда.
Из замеченных, особенно запомнился объеденный временем дом красного, выцветшего кирпича. Он отличался от прочих, похожих, чувством, с которым был некогда возведён. Заброшенный, поросший травой, под вуалью дикого винограда, он не утерял и доли той любви и радения об себе, что могли бы кануть в Лету вместе с людьми, чьими чаяниями он оказался тут, на краю смешанного леса. Радость жизни просачивалась солнечным светом сквозь его ровные арки лишённых створок дверей и занавешенные паутиной оконные проёмы. Чудилось даже, что дом по сию пору обитаем, а из круглого окошка чердака вот-вот покажется детская рука с голубем, и тот взлетит, похлопав крылами по ладошкам или щекам.
Хотя дом скоро остался в прошлом, он не сразу отпустил от себя и невольно увлёк за собой, так что я, пускай ненадолго, ощутил себя мальчишкой, и припомнил, как ездили мы с дедом из Загорска в Симферополь к бабушке, а по пути оседали на Арбате.
В дороге дед с удовольствием возился со мной. Кормил купленными в Елисеевском магазине колбасами и ветчиной, нарезая их на толстые лоскуты, а к чаю выуживал из чемодана коробочку сливочной помадки.
Дедушка по со раз на дню втолковывал мне разницу промежду локомотивом и товарным поездом, делая зарубки на моём носу, так что я запомнил на всю жизнь: если у поезда большие колёса, то это локомотив, а если маленькие и их много – то это товарный.
На больших станциях паровоз отцепляли, дабы долить в него воды. Он шипел, как огромный чайник, когда из большой г-образной трубы толстой струёй в него заливалась вода. Обыкновенно это бывало на крупных станциях: в Курске, Запорожье… Пока рабочие досыта поили железного коня водой, дед водил меня по перрону туда-сюда, не жалея сизых от подагры ног, и рассказывал «из жизни» и «про войну».
Но то в дороге, в Москве же я был обузой. Чтобы не таскать мелкого за руку по магазинам, дед поручал меня тёте Тасе, которая жила на Арбате. Она была одной из тех самых арбатских старушек, – отзывчивых, трепетных, с постоянно виноватым выражением лица над облачком белого кружевного самовязанного воротничка.
Тётя Тася, с утра до обеда и с обеда до вечера, служила в школе. Перекусывала приторными пирожками с повидлом, жареными на тёмном от многократного употребления постном масле, запивая их подкрашенным содой чаем, отчего маялась несварением и изжогой.
Помню, как однажды тётя привела меня за руку в класс, где усадила на заднюю парту, дабы не мешался, но был на глазах.
Я таращился по сторонам, как птенец. Непроливайки, промокашки с чернильными кляксами, ранцы, перья, точилки… От переизбытка впечатлений я буквально оглох, покуда, сквозь пелену волнения, как сквозь шум летнего ливня, до меня не донеслись слова тёти Таси о том, какие все ребята молодцы, кроме Вити Огурцова, который, мало того, что шалит на переменках и задирает соучеников, так ещё опять не справился с заданием и получил «двойку».
Оглядевшись по сторонам, я заметил круглоголового мальчишку, который зло смотрел на меня исподлобья. Он видел, как тётя Тася вела меня за руку, и не смея открыто дерзить учительнице, насупился в мою сторону.
«Ах так», – В свою очередь рассердился я, и довольно громко, язвительно, – ну, как сумел, прошептал:
– Огурец!
Щёки Вити сравнялись по цвету с его огненно-рыжими, почти красными волосами, и больше не таясь ни от кого, потряс внушительным кулаком в сторону учительницы, а уж затем и в мою, обещая скорую и неминуемую расправу. И… я так напугался, за нас с тётей Тасей, в первую очередь за неё, что расплакался, прямо там, на глазах у всех. Да… было дело, виноват.
…И вот теперь, спустя годы, я ехал в поезде и пусть не мог рассмотреть жемчугов дождевых капель на траве, но знал, что они там. По опыту, что приходит вымокшему в струях течения жизни человеку. Стук колёс, конечно, мешал расслышать пение лесных птиц подле железной дороги, а вот низкий рокот ненависти младшеклассника Вити Огурцова, теперь разобрать было очень легко, столь неподдельной искренней злобы заключалось
