оставить на съедение времени и разрухе свои дома.
Но ведь нехорошо эдак-то, неправильно. Сей полустанок — тоже Родина, та малая её часть, тот ручей, что питает реки больших городов.
* * *
По запертому на замок чердаку кто-то ходит, топая громче громкого.
— Хозяин 8… — щерится старик к потолку.
— Ага, ага! — кивает головой супруга и тянется налить в миску драгоценного, привезённого из города голубоватого молока. — Жаль, не своё. — грустит она.
— Жаль. — соглашается с женой старик, и прислушиваясь к звуку проезжающего поезда, добавляет, — Московский. Как по часам.
Бьёт февраль колотушкой мороза. Полагает, что «от сих» и до самого горизонта, а выходит, что по деревам. Замахнулся было от плеча, с размаху, да вовремя одумался, ходит теперь, бурчит нечто под нос и стукает полегоньку, нежно почти. Знать, усовестился. С ними, с деревьями, теперь нельзя абы как, надобно бережно, дабы дотерпели стволы до весны.
Ведомо февралю, что озябли деревья. Не без его в том вины. Хотя… тут как посмотреть, вроде как сообща сладили, расстарался не один, а сотоварищи.
Сперва полуденному ветру вздумалось протереть окошко небес, захотелось поглядеть, что там, выше, делается. Покуда тёр, сквозь прогалину, ему навстречу — солнышко трясёт рыжими волосами, также крадётся и подсматривает с той стороны. Вишь, интересно ему сделалось — что без него, да как.
А деревья и рады свету, теплу, по зимнему-то погодью. Насмотревшись на синиц, кинулись в объятия солнечных лучей, как в омут, да сразу разомлели, посрывали с себя одёжу из меха мха, не подумали ни про мороз, ни про заморозки. Стоят теперь раздеты почти, тулупы мха в клочья на снег, а лоскутки разнесло ветром по всему лесу — бери, кто хочет.
Кожанки наста полян, и те облупились было, на дерева глядючи, да хватило ума удержать в себе подкладку снежного пуха. Эти ничего, перетерпят до весны.
Обернулась земля вокруг себя через западъ 9, через то место, где солнце заходит за горизонт, и опять в опочивальню. Рано, говорит, пробудилось, не выспалось. Тут уж настал черёд мороза, осерчал — застучал шибче, так что затрещали кости леса.
А из-под серого потолка облаков машут дубраве вОроны, насмешничают: «Охолони! Рано разоблачаться до исподнего! Тут тебе не то… Пока суть да дело, где земля обрита наголо, там уж будет почти что лето, а у тебя за пазухой — ещё зима…»
Вот и выходит — всякому своё правило, а календарь, хотя и хорош, да супротив естества он так — листы с цифирью, и от них ни холодно, ни жарко, разве что бумажкой в печь… И то — поглядим, каковым он себя покажет там.
Всё чаще и чаще, по дороге из недавнего детства в небытие, на бегу и при неслучайном, как водится, случае встречи со старыми знакомыми, на вопрос: «Где наши все?» они скучнеют из-за того, что эта фраза вырывает их из суеты самообмана:
— Где? Ты про кого? Если про Пашку, то он уже не с нами…
— Давно?
— Давненько.
— А Серёга?
— Накануне… ну, ты, понимаешь, звонил из больницы, мы долго разговаривали…
А под конец он сказал, что если не ответит, то это уж всё.
— А Шурик?
— Хотели пообедать вместе.
— Ну, и?!
— Не проснулся.
— Почему?! Что случилось-то?!
— Я не спрашивал. Да и какая теперь разница.
— Чего мне-то не сообщили?
— Не знаю. Не до того было, наверное.
— Сам был… там?
— Нет. Я хочу помнить его живым.
Пытаясь сменить тему, я принимаюсь возмущаться тому, что никто из друзей за делами и бездельем не удосужился поздравить меня с юбилеем, на что он резонно заметил:
— У некоторых из наших его не было вовсе…
Посмотрев друг на друга обречённо, мы договариваемся о встрече. «Но только чтобы без отговорок», — решаем мы, но видим друг друга в следующий раз только лишь на похоронах. На чьих? То решать не нам.
Едва ночь засобиралась уходить и переодевшись в домашнее, поскромнее платье, задула свечи звёзд, утро принялось основательно готовиться к празднику грядущего дня, и перво-наперво затеяло варить кисель на малом огне рассвета, ибо всякой хозяйке ведомо, что кислый мучнистый студень или же взвар, коли осталось ещё сушёных яблок, нужно ставить на плиту первым, дабы поспел и остыл к обеденному часу.
Крахмал облаков сбился в пышные рыхлые мутные комья, и ветру пришлось растирать их со тщанием, дабы придать небесам той бездонной однородности и гладкости, кой хороша в спокойные, тихие, ясные дни. Впрочем, как бы ни был огонь мал, всё одно — временами кипело, брызгало розовыми каплями через края горизонта, заляпывая в «розовый-гвоздичный» стволы, заливая полупрозрачным душистым лаком света срезы пней, ровно застилая их сквозной камчатной 10 тканью.
Скомканные скатерти сугробов, что сдёрнуло накануне солнце, да позабыло постирать, лежали тут же, но вида не портили. Чего не бывает в хозяйстве. Без минутного беспорядка порядка не видать.
Заодно с облаками, ветер посшибал с чубов веток вязанные шапки гнёзд, да в самый снег, сыграв на крыло тем, склонным к праздности пернатым, что заместо гнёзд обустраивают ямки промежду кочек в траве или прямо так, на голой земле. Тут уж подержанное лукошко окажется весьма кстати. Многие птицы, как люди, любят на всё готовое, а иным за песнями недосуг, к примеру, как соловьям, а которым и дела ни до чего нет, — как сложится, так тому и бывать…
К полудню, когда солнце выкрутило свету, сколь смогло, день пировал и праздновал себя, не таясь. Всякий, живущий в том дне, щурился от удовольствия и причинённой бытностью радости, а со стороны леса раздавался стук деревянных ложек по блюдам и тот деликатный хруст, когда, стесняясь показаться простушкой, девица впивается-таки в куриную ножку ровными своими зубками, прикрывшись от посторонних вышитым собственноручно платком.
Натянув облако до подбородка, будто одеяло, солнце светилось, дивясь на результаты своих трудов и тому, как приятно делать ему то, что дОлжно. Ровно так, как это и должно быть у других.
Когда нас представили друг другу, то это не было похоже на первую встречу чужих людей. Чувство, всколыхнувшееся в моей душе, оказалось сродни тому, почти забытому, что я испытал некогда в детстве, когда бабушка, указав на незнакомого мне мальчика, стоявшего в её кухне, подле святая святых — припудренного мукой стола,
