Те долго набирались в горсть земли, кажется, с конца лета, и разглядывала их она, как дети рассматривают морскую гальку, — нос к носу с собственною тенью. Ходят, не замечая озноба от запечённых солнцем плеч, выбирают особенные, глаже прочих голыши, один взгляд на которые вернут их позже в объятия бриза, даже когда просохнет, облупится лак воды, оставив пудру мелкой соли в уголках губ и морщинках подле глаз. Ведь то только кажется, что все они на одно лицо.
Разложив тесно на прилавке берега, исплакавшаяся волна брызжет на камешки, будто торговка, что с несчастным лицом кропит мокрым пучком петрушки свой первый редис. Ей будто жаль расставаться с выпестованным с семечка овощем. И гладит она красные красивые шары с обвисшими ниточками корней и задорным чубом ботвы на прощание, сменяв на монеты, от которых одна лишь радость, что пойдут они на сладости внукам. Ей-то уж и не надо ничего, кроме как видеть, что идёт в рост, набирается сил и красок, взрослеет… А кто то будет или что, — котёнок, человек, либо этот редис, ей уже без разницы.
Счастлив тот, кто дорос, дОжил до эдакой-то любви ко всем, ко всему на свете.
Ночь-полночь. Низкие облака полностью закрывали небо. Единственно — ржавая по краям луна зияла прорехой, светлым пятном, что колыхалась, мерцала и казалось колодцем, полным жемчужной, чистой воды бытия.
Синицы копошатся по-мышиному под юбкой сосны, прыгают коридорами просторных нор сугроба, но всё одно жмутся ближе к стволу, где теплее, подальше от залы простора, понавдоль которой по-гусарски прохаживается февральский ветер. Оттуда же, из глубин, синицы подают голос, и не веря себе, соловеют, ибо под сурдиной снега звук округляется, а лишаясь простоты и прямолинейности, делается изысканным, приятным даже для привыкших к соловьиным трелям с коленцами.
Насладившись нечаянным своим талантом, ошалев от него, устремляются синицы на вольный воздух, отдышаться на снег, высыпаются словно семечки из белоснежной сердцевины яблока, да тут же, опалённые морозом, прячутся обратно. Ненадолго оно, это желание — прийти в рассудок, всякому приятнее казаться лучше и себе, и другим, пустить пыль в глаза, хотя снежную, хотя иную, — то по сезону и обстоятельствам. Взбираясь на этажи веток, принимают синицы снежные ванны, лакомятся мороженым, сдобренным полезными для шевелюры семенами чертополоха, что доставил услужливый ветер к столу. Не обошлось и без горсти семян хмеля. Но во хмелю не все веселы, бывает, что и буйны, а потому можно-таки, лучше, обойтись без него.
…А и мышковал в ту пору, как водится, лис с длинным, в половину себя, пушистым хвостом, что развевается соскользнувшей с шеи горжеткой, не касаясь, впрочем, скованной настом тропы. Обескуражен заправский хитрец странными голосами и неправильной суетой из мышиных нор. Лишённый бодрости, как надежды, струсил он, потрусил прочь, в поисках простых и понятных собственно мышиных звуков, к коим приучен с малолетства.
Те ж нелепые птицы, привалившись к стволу крылом, млеют от своего недавно обретённого совершенства. Да то ненадолго — пока не растает снег…
— Слыхал? Синицы поют дикими голосами.
— А казались так милы, покуда не принялись чудить.
Несмотря на безветрие, лес постоянно находился в движении. Как только некий, потревоженный солнцем сугроб сползал с ветви вперёд спиной, будто дед с печи, та ветка тут же разминала затёкшую шею и плечи, после чего полегоньку распрямлялась, задевая при этом соседние дерева.
— Прошу прощения… — сипела ветка, но её словно не слышал, не слушал никто, ибо со всех сторон раздавались подобные же этому скрипы, вкупе со смущённым, даже несколько боязливым уханьем снега с высоты.
— И чего ж пугаться-то так? — изумлялась ветка столь очевидно выказанному страху очередной горсти снега, рухнувшей под ноги дерева, на котором она росла, — чай не мышь, не из норы выбрался, недавно ещё летал по небу, кружился, куражился, красовался перед округой, грозил заполонить, засыпать её вровень с горизонтом, а теперь что? На попятную?
— Так то когда было… — таял от стыда снег.
— А вот и вчера, и третьего дня, и перед Святками! — злорадно упрекала памятливая ветка. — Да по всю зиму, почитай, безотвязно ты тут.
— Ну, уж прямо… — насупившись возражал снег.
— И не один! — возмущалась ветка, — Со всею роднёй, судя по всему! Куда не глянь, всё одно — снег!
Солнце, что неизменно, — зримо иль скрытно участвует при всём, рассмеялось при этих словах, приложив к губам платочек облака, и осмелевший, ободренный малой тенью снег враз нашёлся, чем ответить ветке:
— А как ещё, в зиму-то? Иначе никак!
— Ну, не знаю… — растерялась ветка, — Не первый год живу на свете, но чтобы эдак-то, помногу дён мело, такого не припомню…
— Всё когда-то случается впервые… — резонно возразил снег.
— Это да… — неожиданно легко согласилась ветка.
И… долго после беседовали они. Рассуждая о былом, как об теперь, о том, что в настоящую пору, и про то несбывшееся будущее, в котором уверен всяк, покуда не наступило оно на пятки и не сделалось минувшим, да таким, что без красок, коими наделяет всякое прошедшее память, не обойтись никак. Не таковское оно всё, в мечтах…
Кора деревьев звонко лопалась мыльными пузырями от мороза в ночи, а лес, каждое из его дерев, что застоялись за зиму, топтался, высвобождая подле себя немного свободного места, дабы было куда ступить весне.
С драгоценной улыбкой зари…
Ветер резко распахнул бушлат ночи, оборвав блестящие пуговки звёзд, из-за чего стало видно тельняшку рассвета на крепкой, широкой, просторной груди неба, что словно открытая всему миру и честная перед собой душа.
И тут же солнце алмазным, разительным сиянием принялось веселить округу, простирая тонкие лучи, будто объятия, навстречу новому дню, невольно принуждая к улыбкам без видимых причин, да наигранной рассеянности, под которой прячут обыкновенно искреннюю, детскую, стыдную от того радость, что жив.
Окрылённый эдаким рассветом день скользнул над землёю незаметно, уступив место сумеркам, в тени которых, при свете ночника луны ветер выбирал в лесу одну из полых или со многими дуплами свистулек стволов, коих не счесть, и принимался дудеть. Кажется, он перебрал их все, и вздыхая протяжно по которому уж разу, упрямился, выискивая тот самый голос, в котором послышится, а лучше — явственно прозвучит одновременно и радость, и печаль, и осуждение, и бесконечная, безусловная любовь, которой желается немалому числу, но так, чтобы навечно, без отдачи.
Увы, лишь для малой части выражение той любви — потребность, без коей себя
