там может быть…
— Да, что угодно! Тихие утра под ворчание и оханье вяхирей им навстречу, пересуды синиц друг об дружке, дробный стук дятла, будто по столу молотком, из старания осадить беззлобных, но многоречивых сплетниц.
Изумрудная к полудню паутина и мухи, что минуя её отважно, требуют отворить окошко гулким, настойчивым стуком.
— Ага, сейчас! Гуляйте покуда, по осени набьётесь в гости и так, намучаешься выпроваживать вас, сытых, да пьяных….
Весною, когда и мухи ещё внове, уступаешь тропинку едва ли не каждой букашке.
— Ой, гляди-ка, усач! Не наступи, пожалуй, раздавишь…
Ландыши только-только расправляют широкие плечи листьев, приготовляясь к первому кружению комаров на балу.
Сосна тянет к небу розовые липкие пальчики почек, а шмели кружат над нею, шепчут подле уха с нежной заботой: «Только не уколись!»
Мочёное яблоко, случайно отыскавшееся на дне кадушки, что несли промыть да обсушить, дабы отдохнула, надышалась свежего воздуха в ожидании нового урожая, пахнет вчерашним летом, и немного, едва слышно, — тиной, но жаль его не доесть-то, ведь п о с л е д н е е оно…
Неким тихим, доверчивым вечером, небо дышало, высунув белый от сметаны язычок. То, верно, был месяц, но какое нам нынче дело до забот звездочётов, когда поутру трава глядит на рассвет, сияя прозрачными глазками росы, и радуется ей. По простоте душевной, не из корысти.
А где-то там, в свежей, сладкой от того зелени кроны, ворчит и охает вяхирь. Навстречу утру или просто от того, что хочет поведать про себя округе — маловажно. И хотя то бывало уже не раз, да он всякий — чуть иначе. Не от того, что случилось как-то по-другому, но ты, именно ты не такой, не прежний — наивный ещё в своём счастии, не изведавший потерь, сбережённый от оных неведением своим. По малолетству, либо по воле тех, кто любит и ограждает как можно надольше от того, что всё одно — настигнет и так.
…Овсянка, дрозд, зяблик и малиновка собрались однажды, да призвали в судии трясогузку, — кому достанутся заросли винограда. Порешили — как рассудит, так тому и быть. И хотя, лишь голые плети свисали покуда, безвольно касаясь сочных соцветий хелидона 16, но всё же… О скором прилёте ласточек, птиц одинаковых с ним именем, недвусмысленно упреждали они, но условленное этим часом, сбудется и без них. Так что мешкать не стали.
Трясогузка, недолго походив взад — вперёд, очевидно лишь для порядку, да оттянуть приговор, кивнув в ответ раздумьям головой, огласила наконец не без приятности, что отныне право пользования виноградником признаётся за всеми, кто зимует подле, либо проживает в его близи с весны до листопада. Ибо его сень благоприятствует дрёме, обещает обильный стол и негу для птенцов.
— Ну что может быть приятнее, как не растить детей и доглядывать лето перед отлётом туда, где по-другому зима, чужая земля, и вообще — всё не такое, как здесь. А места хватит на всех! — заключила трясогузка, и поставила окончательную точку всё тем же кивком.
Умолчала умная птица о пришлых, залётных и праздношатающихся, но вечер был столь тих и доверчив, а это так славно, — не подозревать, не ждать ни от кого ни лжи, ни подвоха, ни обмана…
Нечитанным и неотправленным, брошенным в печь письмом, обугленным его краем — именно таким казался сжавший крылья в мольбе мотылёк. Занесло его, будто ветром с пеплом, затаился в щетине молодой травы, но не затерялся. Чересчур очевидна его страстная просьба.
Мотылёк, что в нелёгкой, отвергающей сомнения битве отвоевал у соперника свою избранницу, не вправе успокоиться на этом, ему важно быть уверенным в том, что его отвага принесёт плоды, и через положенный срок расцветут цветами, расправят лепестки крыльев похожие на него бабочки, продолжат славный род мотыльков.
Тогда уж можно будет почивать на прохладных, шершавых ладонях пней, порхать в поднебесью с одною лишь целью насладиться его красотою и слиться с нею однажды. И пусть недолго той услады, да всласть, подробно, упиваясь каждым мгновением.
То днём, а с противной его стороны…
Сова, оцарапав конёк, спланировала на вишню, по пути позволив, наконец, ветерку тронуть мягкие по краям пёрышки, — не первую уж ночь он докучал просьбами о том. Едва ли заскучав, сова вернулась из сада, и обосновалась поверх печной трубы, как на троне. Решив созорничать, скатилась оттуда, шурша крыльями, к карнизу, и не мешкая перелетела на соседнюю крышу, по пути едва не сбив летучую мышь, что промеряла, — сколь будет саженей от стены до стены.
Дни и ночи неодинаковы, но одинаково хороши. А кто с тем возьмётся спорить, пущай его, что с того. Нас так просто с толку не собьёшь.
Небо в складочку, месяц лодочкой, на удочках ветвей в такт неслышному дыханию земли подрагивают поплавками капли дождя. Погода 17, понимаешь, что по всю-то ночь округу трепала, отбивала пыль, да прошлого пятна, не решится никак: бывать ей подоле или уже уйти.
За спиною той погоды прячется рассвет. И солнце в дождевике нетканой пелены седых облаков, хоронясь под случайными навесцами, прыгает с кочки на кочку тучек по тропке дня, пригибаясь низко будто кланяясь склонённым низко деревам, что давно уж сбросили со спины тяжкий груз зимы, а по сию пору тянет долу, ломит все члены, неможется и разогнуться покуда никак.
А весна запустила уже трамвайчики улиток. Ходят они не по минутам, а по часам, не поспешая никуда, зато всюду поспевают вовремя.
Призаняв жару у солнца, на вымощеном камнями берегу красиво льнут друг к другу ужи, струятся серебристыми ручьями, изнеможённые порывами, любуются всё ж, как не собой, в зеркало воды. А из-за их стройных спин туда же глядится и солнце, и облака, и само небо.
После как уже исчерпана до донышка страсть, позволяют себе ужи испить немного из кубка пруда, и обессиленные, опустошенные собственно счастием, укладываются млеть под присмотром солнца.
Туча запуталось, заплутала в кроне дуба. Так не впервой. Тряхнёт дуб кудрями, отцепит тучку, воспарит та, найдёт дорогу домой.
Белой радугой облаков замостили голубое небо. Кисти дерев с разхмаху, да белой по небесам краской, кляксами да перьями, а в виду сумерек снова, как прежде: небо в складочку, месяц лодочкой…
Будет ли кто лакомиться ягодами вишни, иль давно уж некому скрипнуть калиткою
