Яна Шерер
Мой внутренний Элвис
Я люблю Элвиса. Лучше его музыки я ничего в жизни не слышала.
Я познакомилась с Элвисом по телевизору: о нем показывали документальный фильм. «Вот скукота какая», — поначалу подумала я и не переключила только из-за желудочного гриппа, ведь стоило мне чуть-чуть двинуться, как становилось совсем худо. Поэтому я просто лежала и пялилась в телек, который мне включила мама — чтобы не было одиноко.
Элвис в фильме все толстел и толстел, потому что пил и пил. От алкоголя пухнут, сказал журналист. А еще он болел булимией и ел по двадцать гамбургеров за раз перед каждым концертом — и его тут же рвало. Как только они это сказали, мне снова пришлось нагнуться к тазику у кровати.
В этот момент я почувствовала: мы с Элвисом неразрывно связаны.
Когда я разогнулась, журналист как раз сообщал: «По официальной версии Элвис умер 16 августа 1977 года, от передозировки таблеток». Я рывком села в постели. 16 августа у меня день рождения. А потом журналист сказал, что Элвис и не умер на самом-то деле, а только инсценировал свою смерть, чтобы вырваться из лап мафии. Он ведь был тайным агентом американских спецслужб, и его использовали для «ловли на живца» — только для этого он и связался с мафиози. Бандиты догадались, что Элвис вовсе не простачок, которого они обобрали, а агент и вот-вот их сдаст, и потому решили его убрать. А Элвис — за день до начала процесса против мафиози — смылся.
По телевизору показывали седоволосого человека в очках с золотой оправой. За его спиной был книжный шкаф, а перед ним надпись: «Аллан МакМоррен, графолог с мировым именем». Графолог с мировым именем откинулся на спинку стула, держа в руке карандаш, поглядел в камеру и сказал: «С точки зрения графологии, нет никаких сомнений в том, что свое свидетельство о смерти Элвис заполнил сам».
Это было жутковато и одновременно как-то здорово. Ведь ясное дело — если Элвис разыграл б свою смерть, то он сам и должен был заполнить свидетельство.
Еще Элвис оставил множество знаков — для тех, кто сможет их расшифровать, конечно, — сказал журналист. К примеру, на его надгробии написано: «Элвис Аарон Пресли», с двумя «а» в имени Аарон, а не с одним, как писал свое второе имя сам Элвис. Из этого настоящим его поклонникам ясно как божий день — Элвиса в могиле нет. Гениально же — намекнуть об этом грамматической ошибкой!
И я тут же принялась раздумывать, какую букву в имени мне надо будет дописать или убрать на собственном надгробии, если я тоже решу инсценировать свою смерть — и поэтому не слышала, о чем рассказывали в фильме. Правда, понарошку я умру или же по-настоящему отдам концы — большинству до лампочки. А если я напишу на могильной плите «Анье» или «Атье» — люди, слава богу, не станут раздумывать, действительно ли я лежу там, внутри, а только и решат, что у меня были большие проблемы с правописанием.
Я снова прислушалась: на экране тем временем появилась какая-то женщина, она говорила, что Элвис позвонил ей и сказал, что живет тихо и уединенно в Мичигане. А особенные, необыкновенные люди, которые приедут в тридцатую годовщину смерти кумира в Грейсленд, смогут увидеть его живьем.
Он имел в виду меня — это точно.
Как только я выбралась из постели, накупила себе музыки Элвиса — и он может не только блевать, скажу я вам. Он потрясающе поет. Самое классное то, что его песни подходят к любой жизненной ситуации.
Ну ладно, хорошо, в основном к ситуациям, если кто-то влюбился по уши и: а) ему ответили взаимностью или б) не ответили, а также для разных случаев, когда кто-то больше не влюблен по уши, потому что: а) ему изменили или бросили или б) он сам изменил или же кого-нибудь бросил. Но такое, конечно, случается реже.
Мой папа Элвиса терпеть не может. «Это же старье», — говорит он и добавляет, что Элвис пошел к президенту Никсону, чтоб помочь тому бороться против разлагающей культуры хиппи.
«Элвис вихлял бедрами — вот был скандал», — парирую всегда я. Папа тогда кривится и пренебрежительно замечает: «Для твоих бабушек и дедушек. Это же старушечья музыка!» и добавляет, что спать на простынях с Элвисом, носить футболку с Элвисом и брать в школу бутерброды в коробке с Элвисом на крышке — какое-то обезьянничество.
В школе считают, что я чокнутая, и все время издевательски спрашивают, чего это я засунула в коробку — сладенькие пончики или сладенькие песенки, но про это я папе, конечно же, не рассказываю.
Мама говорит, что я как раз в таком возрасте, в котором девочкам свойственна мечтательность, и что это — совершенно здоровая прелюдия к настоящим сексуальным отношениям. Насколько хорошо для девочек в моем возрасте, когда матери рассказывают всем собравшимся домочадцам об их прелюдиях к настоящим сексуальным отношениям, маму не заботит.
Еще хуже, чем мамины нотации о сексуальных отношениях, тот самый момент, когда она заходит в мою комнату со стопкой компакт-дисков и говорит, что принесла мне чуток клевой музыки, ведь в моем возрасте уже надо переходить со старомодных слащавых песенок на что-то еще, и если я буду слушать другую музыку, то у меня скоро появится парочка-другая друзей. Клевая музыка, о которой она толкует, это Queen и Брюс Спрингстин. И была она клевой лет двадцать назад, когда слово «клевый» еще считалось клевым. Но я, конечно, ей этого не говорю.
Я делаю вид, что слушаю диски, и через неделю отдаю ей их обратно.
Тогда мама счастливо улыбается и думает, что она неимоверно крутая мать, которая освобождает свою дочь-аутсайдера от комплексов клевыми методиками.
Ну, если ее это осчастливит, то пусть так и думает.
Меня же осчастливит только одно: если я однажды поеду в Грейсленд и увижусь с Элвисом. Я точно знаю — он скажет мне что-то важное. То, что изменит мою жизнь навсегда.
Когда мама пару месяцев назад на летучке сказала, что на летние каникулы мы едем в Америку, я просто онемела. Я подумала: это знак, это мой шанс, я его увижу. И сразу же попросила слова, сказав, что вношу на рассмотрение возможность поехать в Грейсленд.
Дело в том, что на летучке нельзя просто что-то сказать, нужно обязательно просить слова. И если тебе дали слово, то остальные должны тебя выслушать. «Это важный инструмент для формирования демократической и открытой семейной атмосферы», — сказала мама, когда только-только учредила эти летучки, а маме виднее, все-таки она у нас семейный психотерапевт. Летучки проходят раз в неделю, и обычно я их ненавижу, потому что обязательно нужно сказать, что тебя волнует и как у тебя дела, а мне никогда ничего не приходит в голову, ну за исключением того, что меня действительно волнует — а про это-то как раз я и не хочу говорить.
Поэтому всю неделю я выдумываю какую-нибудь чепуху, например, про то, что я хотела бы смотреть телевизор в другое время, или про йогурт — ну, чтоб мы теперь покупали другую марку.
Мама тогда глядит на меня очень сердито и говорит: «Антье, но это же не всё! Будь открытой и честной!», а потом дуется на меня дня два, не меньше.
Клара твердит каждый раз, что боится, вдруг ее кролик помрет, и каждый раз ей это сходит с рук. Я тоже подумывала завести какого-нибудь зверя. Но мне, к сожалению, уже не шесть лет, мне на летучке не поможет уже никакой хомяк. Да и слон не поможет, что уж там.
На «американской» летучке мне впервые о многом хотелось сказать, да только папа нарушил все правила и перебил меня:
— Я не поеду в Мемфис в то время, когда туда отправятся все ненормальные мира и цены на комнаты в мотеле взлетят в три раза!
А я поинтересовалась:
— То есть ты вообще-то не против поездки в Мемфис, но тогда, когда там нет ненормальных и цены на комнаты в мотеле не взлетают в три раза?
Папа сердито засопел и сказал, что третье правило летучки гласит: переиначивать слова другого — нельзя. Тогда на каждой следующей летучке я говорила, что хочу попасть в Грейсленд, и через пару недель летучки почему-то прекратились вовсе.
Наверное, мама с папой решили, что наша семья и без них уже достаточно демократична.
«А его мама плачет…» — поет Элвис в моих наушниках, когда мы въезжаем в Питтсбург.
— Ждешь не дождешься? — спрашивает папа. — Ты же не виделась с Нелли сто лет!
Делаю вид, что не слышу его, и улавливаю, как мама говорит папе: «Антье слушает». Это должно означать, что я слушаю музыку и поэтому-то ничего не слышу. «Ты слушаешь?» — спрашивает мама каждый раз, когда я не отзываюсь, а она решает, что у меня в ушах наушники. Она имеет в виду «ты слушаешь музыку», и из-за этого мама единственный в мире человек, на вопрос которого «Ты слушаешь?» можно честно ответить «Нет».
— Антье слушает, — говорит мама папе.
— Ага, — кивает папа и едет медленнее. Мама почти ложится на него, чтобы выглянуть из его окна.
