— Вот он, — она указывает на кирпичный дом с белой крышей.
Жду, пока Элвис выдохнет свое последнее «А его мама плачет», нажимаю «Стоп» и снимаю наушники. Нелли с родителями уже стоят у садовых ворот и машут нам. Мне почти так же плохо, как Элвису после двадцати гамбургеров.
Мы с Нелли во втором классе целый год учились в одной школе, пока ее отец работал в Германии над научным проектом. И непременно должны были сделаться лучшими подругами — просто потому, что наши отцы работали вместе. Я слишком хорошо знала, что со мной никогда в жизни никто не захочет дружить по своей воле, мне не хотелось заставлять Нелли, и поэтому я просто не обращала на нее внимания. Нелли жаловалась на меня своему отцу, тот жаловался моему папе. А папа жаловался мне.
Ну а теперь должна состояться радостная встреча двух неразлучных школьных подруг. Папа заглушил мотор и отстегнул ремень. Я делаю вид, что стараюсь вытащить из детского сиденья ремень безопасности Клары и смотрю на улицу так, чтоб никто не заметил моего взгляда. У Нелли длинные темные волосы, она в коротенькой джинсовой юбочке и белой футболке. Как назло, она выглядит так же потрясающе, как и на тех фотографиях, что нам каждый год на Рождество присылают Фицмартины. Это не просто какие-то там фотографии, которые рассылают бабушкам и престарелым тетушкам, нет, это настоящие открытки. На переднем плане — все семейство перед водопадом, а внизу написано: «Peace to the world, the Fitzmartin Family»[1].
Выглядит совсем как рекламные брошюрки свидетелей Иеговы.
— Ну А-а-антье-е-е, — Клара заметила, что ее ремень вовсе не застрял, и тянет за него.
Я отстегиваю его и хочу взять у нее банку, которую она всю дорогу держала в руках.
Клара собирает в банку сикушки, а мне это кажется отвратительным.
«Клара сейчас в такой фазе, в которой она осознает мочу в качестве собственного продукта, и этот продукт ей хочется собирать и хранить», — объяснила мне мама.
Но это все равно отвратительно. А еще стыдно.
Дома у Клары в нашей ванной — целая полка, уставленная банками с сикушками. Она даже сподвигла маму наклеить на банки этикетки и написать тот день, в который она произвела их ценное содержимое.
Я вырываю банку из ее рук, Клара вопит.
Мать Нелли заглядывает в машину и обращается к Кларе:
— Эй, что там стряслось? Вы не хотите выйти?
Потом она видит банку и забирает ее у Клары — та отдает покорно, ей кажется, что банку надо защищать только от меня. Как только мать Нелли понимает, что внутри, быстро ставит ее на полку под задним стеклом и бормочет: «Гадость какая».
На улице мама говорит что-то про мочу в качестве продукта.
— Эй! — я поворачиваюсь и вижу Нелли. — Привет!
Я выхожу. Нелли бросается на меня, притягивая чересчур близко. Но за секунду до того, как мы и вправду касаемся друг друга, она резко отталкивает меня. У ее матери — та же манера обниматься, и лишь отец Нелли подает мне руку. Мне же свою надо сперва вытащить из кармана брюк, потому что папа вдалбливал нам, что американцы-де не подают друг другу руки — и только ты подашь в Америке кому-нибудь руку, так в тебе тут же вычислят немца. Только вот мистер Фицмартин, небось, сказал себе: «Если не ошибаюсь, эти немцы подают руку всему, что движется — ну и я сделаю так же, чтобы они чувствовали себя как дома».
Поэтому он стоит целую вечность с вытянутой рукой, потому что я никак не вытащу свою из кармана брюк.
Наверное, Фицмартины забыли убраться в доме — или просто ужасно проголодались. Когда все поздоровались, мы не пошли в дом, нет, мистер Фицмартин возвестил, что мы должны ехать за их машиной, потому что все вместе поедем обедать в эмиш-маркт.
— Вам понравится, — говорит мать Нелли и улыбается.
В машине папа объясняет, кто такие эмиши, пока мама, прилепившись лбом к ветровому стеклу, командует: «направо», «налево», «и еще раз перестроиться в правый ряд».
— Эмиши живут точь-в-точь так же, как и сто лет назад, — вещает папа. — Без электричества и прочих благ цивилизации!
У него такой голос, словно сзади сидим не мы с Кларой, а десятки туристов.
— Эмиши, — продолжает папа, — эмигрировали в Америку в восемнадцатом и девятнадцатом веках из Южной Германии. Они до сих пор говорят на южнонемецком диалекте. Ужасно интересно, поймем ли мы их!
У папы настоящий пунктик насчет Южной Германии, точнее, Швабии — потому что он оттуда родом, хотя и живет много лет в Северной Германии. Папа уже давным-давно уехал из Швабии, так давно, что уж и забыл — не всё там было здорово. Он превратился в настоящего швабского патриота. К примеру, булочнику он говорит не «Бриошь, пожалуйста», а «Я бы хотел то, что у меня на родине называется хала из дрожжевого теста, а у вас тут именуют бриошью». Продавщицы тогда очень-очень странно смотрят на него, а я съеживаюсь у витрины, чтобы они ни в коем случае не подумали, что я дочь этого чудака.
— Направо! — кричит мама.
Мистер Фицмартин, наверное, вдруг решил от нас избавиться и не зажег поворотник. Папа резко выкрутил руль, и меня кинуло на детское сиденье Клары. Она снова ноет: «Ну Антье-э-э-э».
Папа уже взял себя в руки — еще бы, ведь он снова может читать лекции, как же упустить такую возможность.
— Эмиши — одна из ветвей меннонитства, если вы понимаете, о чем я, — говорит он и внимательно смотрит на меня в зеркало заднего вида.
— Понимаю, — говорю я, — это те самые парни, расфуфыренные донельзя, которые все время хотят обратить тебя в свою веру.
— Это мормоны, — говорит папа. В зеркало заднего вида виден его улыбающийся в бороде рот. Он улыбается, потому что снова оказался прав.
Справа от дороги тянутся бесконечные поля. Ничего так, красивые.
— У эмишей нет автомобилей! — папа наулыбался вволю и теперь снова хочет поговорить.
— Прям как эти? — спрашиваю я и показываю на открытый джип, несущийся нам навстречу. За рулем — двое бородатых мужчин в широкополых шляпах. Папа глядит на них так злобно, словно они специально тут разъезжают, чтоб позлить его. «Исключения только подтверждают правило», — говорит он потом.
На рынке полным-полно мужчин в широкополых шляпах. Все они в брюках на подтяжках, пояс которых виднеется где-то под мышками. Неплохо смотрится. Куда лучше туристов, которые снуют туда-сюда в шортах и футболках и демонстрируют всему миру свои волосатые ноги.
В киосках продают овощи и фрукты, совсем вялые и сморщенные. «Как в магазине экологически чистых товаров!» — восклицает мама.
«Ох уж эта краля из фольклор-ансамбля», — поет папа прямо мне в ухо и кивает на маленькую девочку. Я затыкаю уши. Эта кошмарная песня вообще-то называется «Эта краля из стриптиз-ансамбля». Папа переиначил ее, когда мне было пять лет и я ходила заниматься в группу восточнофрисландского народного танца. Учительница там была в полном восторге от меня — не потому, что я хорошо танцевала, а потому что у меня были такие светлые волосы. «Настоящая нимфа!» — восклицала она то и дело и чесала мне подбородок так, словно я кошка. «И при этом она — из Швабии», — все время объяснял папа учительнице. А ей было на это наплевать, самое главное — я выглядела как северная немка.
Вообще-то я вовсе не из Швабии, ну может быть, только пара генов оттуда — в лучшем случае, их половина. И папа сначала хотел, чтобы я танцевала в швабской группе народного танца — только вот ее было трудно найти в Восточной Фрисландии. А чтоб создать свою группу, одной полушвабки маловато. Тогда точно не получилось бы водить хороводы. В семь лет меня выкинули из танцевальной группы, потому что однажды на чьей-то серебряной свадьбе я споткнулась и вылила какой-то старушке холодный суп прямо на колени.
Папе бы самое время радоваться, что мои швабские гены больше не будут портить восточнофрисландскими обычаями, а не напевать эту дурацкую «кралю из ансамбля».
Я разглядываю девочку-эмиша. Длинное платье и шапочка смотрятся почти как народный костюм, который мне тогда справили. Я очень им гордилась и казалась себе красавицей.
Глупость какая.
— Чего? — Нелли тут как тут.
— Красиво, — говорю я.
— Да, и вправду красиво, — соглашается она и добавляет, что тут полно моих соотечественников. Нелли кивает на девочку-эмиша. — Она настоящая красавица, если бы не жир.
Посередине рынка под тентом стоят деревянные столы и стулья, на гриле запекают свиные ребрышки и картошку.
Мы садимся за стол и едим.
Мать Нелли что-то все время говорит моей маме и показывает на Нелли. Папа тоже говорит мне и тоже показывает на Нелли: она, мол, занимается волонтерской социальной работой, а еще учит русский и скоро поедет по обмену в Японию. «Классно, правда?» — папа смотрит на меня своим взглядом «у-других-людей-такие-классные-дети». Я пробую ответить взглядом «у-других-детей-классные-родители», но папа на такие вещи не ведется. Тогда я гляжу мимо него, на маму. Мать Нелли как раз наклоняется к ней через стол, спрашивает что-то и кивает в мою сторону.
