Вызов на дуэль
В четвёртом классе мы обзавелись личным оружием — рогатками из тонкой резинки. Резинка надевалась на пальцы и стреляла бумажными пулями, скрученными из газет или тетрадочных обложек.
Это оружие можно было мгновенно спрятать в рукав куртки, в ботинок и даже в рот — попробуй найди!
В умелых руках это было грозное оружие, и бумажные пули разили точно и «насмерть». Самым метким стрелком в классе был Женька Пшённый. Он при мне на спор стрелял по мухам, выбил из трёх возможных два очка — пули расплющили на классной стене одну за другой двух мух — и выиграл два метра резинки.
Я в этом деле и в подмётки ему не годился — из пяти возможных выбивал только одно очко. А другие и того меньше. Меткость Женьки была общепризнанна, и мы даже называли его Снайпером.
— Эй, Снайпер, дай списать русский!
Или:
— Что сегодня идёт в «Спартаке», Снайпер?
Это прозвище он любил больше своего имени, охотно откликался и признательно смотрел на окликавшего. Он один владел секретом производства особых пуль: так плотно крутил их и перегибал, что они не раскручивались в полёте, были тугими и точными. Попадёт на уроке в шею — взвоешь, какой бы выдержкой ни обладал.
Он же, Пшенный, возродил в нашем классе забытую традицию дуэлей. За какую-нибудь, обиду или проступок любой мальчишка мог вызвать другого на дуэль. Женька даже дуэльный кодекс разработал: выбранные секунданты отмеряли шаги, мелом чертились на полу линии, с которых стреляли, на глаза надевались специальные очки-консервы (в них ездят мотоциклисты). Двое таких очков где-то раздобыл Женька и выдавал дуэлянтам, не желавшим перед поединком мириться. Даже при Пушкине и Лермонтове не были, наверно, дуэли такими беспощадными, как в нашем 4 «Б»!
Обычно на арифметике — ох и скучные были уроки! — мы заготовляли пули: крутили их на коленях.
Хуже всех в классе стрелял Петя Мурашов — маленький, тощенький, с сыпью розовых прыщиков на лбу и серьёзными глазами. Ему-то и десятка пуль не хватало, чтоб укокошить на стене одну-единственную муху!
Да и в общеклассных стрелковых соревнованиях он выходил на последнее место. Пули он крутил, самые бездарные: они разворачивались, были мягкими, кривыми и летели куда попало, только не в цель.
Всё это было понятно: когда ж ему тренироваться в стрельбе, если всё свободное время он был занят Веркой, препротивнейшей девчонкой из нашего класса. Она корчила из себя большую умницу и, наверно, воображала, что она первая красавица в классе. Ходила Верка в чёрном платье с белым воротничком, была аккуратно причёсана и до отвращения старательно слушала всех без разбору учителей, даже учителя пения.
Ну, понимаю, историю или географию нельзя не слушать, но чтоб всерьёз относиться к пению или скучнейшей арифметике, к запутаннейшим задачкам про пешеходов, от которых голову ломит… А ей всё было интересно!
Так вот, этот худенький Петя всё время вертелся вокруг Верки: носил ей читать книги из отцовской библиотеки, делился завтраком, если она забывала. Помогал даже запихивать в портфель учебники. И терпеливо, как часовой на посту, поджидал её после уроков у двери, если она куда-то отлучалась и не выбегала из школы со всеми…
Я страдал, глядя на его унижения. Я хотел раскрыть ему глаза на всё.
Однажды на уроке рисования я бросил на его парту записку: «Петька, твоя Веруха пол-урока смотрится в зеркало. Как ты можешь терпеть это? Очнись, несчастный! Опомнись, жалкий раб! Встань, наконец, с колен и будь свободным человеком!»
Я пристально наблюдал за ним: вот его пальцы развернули мою бумажку в клеточку, вот он прочитал её и порвал на мельчайшие клочки. У него даже уши не порозовели, и я очень разозлился. Я не ждал от него ответного послания, потому что он, как и эта Верка, — заразился от неё, что ли, — был примерным мальчиком и едва ли мог рискнуть написать и тем более бросить во время урока записку на мою парту.
Даже на переменке не подошёл ко мне Петя.
Но больше всего меня бесило то, что моя записка совсем не задела его. Значит, он считает, что это в порядке вещей? Скоро будет шнурки завязывать на Веркиных ботинках или на руках носить её в школу!
Я не вытерпел и подошёл к нему со свирепым лицом:
— Чего не ответил? Отобрал бы у неё зеркало — и дело с концом.
— Зачем? — И спросил он это таким тоном, что мне захотелось двинуть в его трусливую, рабскую физиономию. — Тебе тоже не мешает хоть раз в неделю подходить к зеркалу. Зарос, как дикобраз. Она девочка, и аккуратная, ей нужно…
После этих слов я окончательно возненавидел Верку. Я не мог видеть её тонких, прилежно поджатых губ и карих раскосых глаз, не мог слушать её точные, спокойные ответы, её смех на переменках…
Особенно меня поражала её аккуратность. Даже в осеннюю грязь приходила она в чистых ботинках, на её пальцах и лице никогда не было чернильных клякс, тетради её ставились в пример другим, её косички с бантиками всегда были тщательно уложены: ни прядка, ни один волосок не выбивались на её лоб, чистый и умный. Её внимательность на уроках была выше моего понимания.
Нет, нужны были срочные меры!
Недолго думая я выдрал из тетради лист, сунул мизинец в непроливайку и вывел огромными фиолетовыми буквами: «Я дурочка». На переменке сбегал в канцелярию, мазнул обратную сторону листа клеем и незаметно приклеил лист на спину Верке.
Успех был полный. Ни о чём не подозревая, ходила она по школьным коридорам, и вслед катился смех. Верка ничего не понимала, краснела, металась из угла в угол, как затравленный волчонок, пока лист не отвалился от её спины — клей в канцелярии оказался неважным.
